— Там какая-то леди и что-то читает! — сказал он.

— В таком случае надо обождать; мне бы не хотелось помешать им, — сказал Клейтон нерешительным тоном.

— Ничего! Невелика беда, если и помешаете, — возразил тюремщик.

Но Клейтон положил руку на руку тюремщика, чтоб остановить его движение. По звукам голоса, долетевшим сквозь темничную дверь до слуха Клейтона, безошибочно можно было заключить, что незнакомая женщина читала молитву. Она молилась перед Вездесущим, Превечным милосердием за сестру, угнетённую и убитую горем... Через несколько секунд дверь немного отворилась, и Клейтон услышал очаровательный гимн:

— Надеюсь, ты позволишь мне приходить сюда каждый день? Ведь я знаю, что значит страдать.

Подавленный вопль был единственным ответом; за ним послышались невнятные слова, но не трудно было разобрать, что эти слова говорились в утешение страдалицы.

Через минуту дверь отворилась, и Клейтон очутился лицом к лицу с леди в глубоком трауре. Она была высокого роста. Черты лица её, крупные, но прекрасные, в настоящую минуту носили отпечаток выражения, составляющего исключительную принадлежность натуры возвышенной и светлой. Оба они приведены были в замешательство, и в этом положении остановились друг перед другом. Из руки незнакомки выпала перчатка. Клейтон поднял её, подал, поклонился; и незнакомка удалилась. Эта странная встреча, это спокойное и светлое лицо напомнили Клейтону спокойную, пленительную красоту Нины. Ему, казалось, что перед ним стояла Нина и исчезла вместе с незнакомкой. Изыскивая впоследствии причину своего волнения, он приписывал его нежному и тонкому аромату, которым пропитана была поднятая перчатка, и который Нина всегда употребляла. Так странны и таинственны бывают прикосновения к невидимой электрической цепи нашего существования. Клейтон застал сестру Гарри в более мягком настроении духа, чем накануне. На щеках её оставались следы слёз; на столе лежала открытая Библия; вообще преступница была спокойна и вполне владела собою.

— Извините, мистер Клейтон, — сказала она, — за мой суровый вчерашний приём. Не всегда мы в состоянии располагать своими чувствами, и потому не всегда можем делать то, что следует. Благодарю вас за расположение к нам. К сожалению, у нас много добрых людей, но весьма немногое могут они сделать.

— Не могу ли я помочь тебе в выборе адвоката? — сказал Клэйтон.

— Нет, мне не нужен адвокат... Я не хочу его. Я не хочу его. Я не стану оправдывать себя: пусть закон совершает своё дело. Если увидите Гарри, скажите ему, что я люблю его. Если можете помочь ему — помогите. Если можете поделиться с ним своим временем, влиянием или деньгами, если можете доставить ему средства удалиться в страну, где он будет пользоваться общими человеческими правами, сделайте это: и благословение несчастных снизойдёт на вас и на ваше потомство. Вот всё, чего я прошу от вас.

Клейтон встал, чтобы удалиться. Он исполнил поручение. Он собрал все сведения, и даже более, чем желал Гарри. Долго думал он, писать ли к Гарри обо всём, или совсем ничего не писать. Факты, которые ему предстояло сообщить, были таковы, что пламя, бушевавшее в душе Гарри, легко бы могло обратиться в настоящий вулкан. Клейтон трепетал при мысли, что пожар этот примет самые грозные размеры, и ещё более вооружит против него то сословие, с которым он находился в борьбе. Полагая, однако же, что Гарри лучше получить эти сведения в предупредительном и осторожном виде, Клейтон сел и написал следующее:

"Я получил твоё письмо... Не считаю за нужное говорить, что я сожалею о всём, что случилось в столь непродолжительный промежуток времени; сожалею, вспоминая сколько о тебе, столько же и о том создании, которое так дорого и священно для нас обоих. Гарри, я, нисколько не стесняясь, допускаю, что ты живёшь среди людей, которые делают величайшие несправедливости. Я допускаю, что ты наравне с прочими людьми, имеешь право на жизнь, на свободу и на возможность наслаждаться счастьем. Я допускаю, что ваше племя страдает и притом несравненно более, чем страдали наши отцы. Конечно, я знаю, — весьма жестоко со стороны свободного человека советовать терпение другому человеку, который угнетён и страдает, а между тем я должен посоветовать тебе именно это; мой долг, долг каждого человека — добиваться отмены несправедливых законов, которые угнетают вас. Не постигаю причины, почему отношения между господином и слугами должны измениться, если слуги сделаются людьми свободными. Я утешаю себя мыслью, что такая перемена принесла бы существенные выгоды, как господину, так и невольнику. Если это правда, то время обнаружит её, и тогда перемена неизбежна. Относительно тебя, лучший совет мой: бежать в один из северных штатов. Там я доставлю тебе средства начать жизнь при более благоприятных обстоятельствах. Очень жаль, что я должен сообщить тебе весьма неприятные известия о твоей сестре. Её продали в один торговый дом в Александрии, и, в отчаянии, она убила детей. За это она содержится в тюрьме и ждёт судебного приговора. Я был у неё и вызывался сделать всё, что от меня зависит для облегчения её участи. Она отклонила от себя моё предложение; она не хочет жить и уже призналась в своём преступлении, так что никакая помощь, хотя бы она и пожелала её, не в состоянии измениться участи. Она мысленно обнимает тебя и желает тебе всего лучшего. В следующий раз я поговорю с тобой поболее. После всего, что сказано в этом письме, я не могу не сознаться в душе своей, каким оно сухим, холодным должно показаться тебе. Если б у меня была такая сестра, как твоя, и если б жизнь её была такая же злосчастная, я чувствую, что у меня не достало бы духу размышлять о подобных вещах, и боюсь, что ты вполне разделяешь моё мнение; во всяком случае, я принимаю несправедливость эту к сердцу, — твоё горе, я считаю своим горем, и уверяю, что с Божией помощью, исправление и уничтожение такого зла будет целью моей жизни. Судебный приговор ещё не скоро, и верь, что до той поры у твоей сестры есть добрые люди, которые сделают всё, что только можно сделать лучшего для неё в её положении".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Клейтон возвратился домой и сообщил результат первого своего совещания с пресвитерианским духовенством.

— Признаюсь, я этого не ожидала, — сказала мистрис Клейтон.

— Я, совершенно напротив, ожидал, что это так и будет, — сказал судья Клейтон. — Ты толкнулся к пресвитерианам, которые с нами в родственных связях. Попробуй обратиться теперь к епископалам, методистам, баптистам, и ты услышишь от них ту же самую историю. Весьма немногие или, вернее, никто из них не решится на такое предприятие; у них, подобно мне, нет ни надежды, ни уверенности; а что касается других сословий, то о помощи от них не следует и думать.

При изучении человеческой натуры, всего более интересуют нас взгляды различных людей на один и тот же предмет. Иногда перемена положения или непостоянство темперамента в состоянии переменить всю силу какого-нибудь довода, а вследствие этого обстоятельства можно утвердительно сказать, что непогрешимость суждений наших — вещь невозможная. Мы привыкли смотреть на доводы за и против системы невольничества глазами людей, не испытавших лишения свободы; так смотрят на этот предмет даже и те, которые всею душою ненавидят его. Мы не знаем цены свободе, потому что всегда свободны. Материалов для непогрешимости в суждениях мы не будем иметь до тех пор, пока не согласуем наших взглядов и понятий со взглядами и понятиями тех, которые падают под игом невольничества и чувствуют в сердцах своих острое его жала. Скорби и страдания других не производят на нас сильного впечатления; хотя мы иногда и ощущаем их, но очень скоро утешаемся. Мы весьма хладнокровно говорим и рассуждаем о многих предметах, которые, если бы касались нашей личности, наверное лишили бы нас спокойствия и возможности владеть своими чувствами. Мы видели, как говорят и рассуждают владельцы невольников, видели, как рассуждают люди, которые с помощью общественного мнения и христианского братства поддерживают владельца и усиливают его уверенность в своём положении. Для большей ясности и полноты нашего рассказа, мы должны теперь сообщить о том, как думают и говорят о невольничестве сами невольники, и потому просим читателей последовать за нами в непроницаемую чащу Ужасного болота. Представьте себе тихий, тёплый индийский вечер. Природа как будто тонет в золотистом, тонком тумане, вершины деревьев тихо колеблются и чуть-чуть дрожащие листья их точно шепчутся между собою, боясь нарушить всеобщее спокойствие и тишину. В диком винограднике, которого лозы опускались вокруг знакомого нам острова тысячами фестонов, красовались пурпурные кисти винограда. Маленькая колония Дрэда увеличилась прибытием старого Тиффа с детьми и Гарри с женою. Дети и Тифф были приняты в хижину вдовы, муж которой сделался жертвою бесчеловечных охотников, как мы уже сказали в одной из предыдущих глав. население общими силами построило для Гарри и Лизетты хижину, смежную с другими. В настоящую минуту старый Тифф копал картофель с нескольких гряд, принадлежавших всей колонии. Дети бегали по острову, собирая осенние цветы и виноград.

Дрэд, находившийся в течение ночи в отсутствии, лежал на траве в тенистой стороне острова и держал в руке библию, изношенный переплёт которой и захватанные пальцами углы листов, доказывали её частое употребление. Эта библия принадлежала Датчанину Вези. Дрэд лежал, облокотившись на обе руки, которые поддерживали его массивную голову; большие чёрные глаза его задумчиво смотрели на колебавшиеся вершины деревьев и от времени до времени следили за рассеянными, белыми облаками, тихо плававшими по голубому небосклону. В Дрэде находились такие элементы, которые при других обстоятельствах, могли бы сделать из него поэта. Его развитый организм и энергический характер были чрезвычайно восприимчивы и пробуждали в его душе симпатию ко всем главным силам природы. Единственною книгою, которую он имел привычку читать, которая услаждала его и развивала в нём душевные силы, была библия. По своей организации и складу своего ума, Дрэд был похож на тех людей, которые любили скитаться в диких местах и получали вдохновение в пустыне. Замечательно, что во всех веках, общества и отдельные лица, страдавшие от угнетения, всегда искали утешения в Ветхом Завете или в книге Откровения. Даже и в тех случаях, когда многие места оставались непонятными, эти священные книги имели вдохновляющую силу, подобно бессловесной, но передающей все движения души, симфонии, разыгрываемой стройным оркестром, в котором громкие и стройные басовые инструменты сливаются с мягкими и нежными звуками других инструментов и производят дивную гармонию. В Библии скрывается неопределённая сила, как-то особенно возбуждающая душу угнетённых. В ней есть отличительное свойство привлекать, располагать к себе, так что люди, совершенно изнемогающие под бременем сильных горестей, и готовые при своей немощи предаться унынию, с жадностью читают предсказания о страшном суде, когда Сын Человеческий, должен прийти во всей своей славе, и все святые ангелы с ним, и воздать каждому по делам его. В душе Дрэда эта мысль господствовала над всеми другими. Он всё перетолковывал под её ноту. В то время, когда холера производила страшное опустошение, он находился в сильном волнении, каждое его слово, каждое движение носило на себе отпечаток какой-то торжественности. Бич этот был для него вскрытием печати, звуком трубы первого ангела, предвестником других ужаснейших бедствий. Дрэд не питал личной злобы и ненависти ни к одному человеческому существу. При диком отшельническом образе жизни, ему редко приводилось обнаруживать лучшие способности своей души; но всё же, отдавая ему справедливость надо сказать, что в нём не было недостатка в нежности, которая проявлялась преимущественно перед детьми и животными низшего разряда. В часы досуга, с помощью своих особенных способностей, он находил удовольствие созывать к себе из глубины окрестных лесов и кормить белок и птиц. Отправляясь ли на охоту, или оставаясь дома, он постоянно держал в карманах своей охотничьей одежды какие-нибудь зёрна. В настоящую минуту, углублённый в созерцание природы, он услышал Тедди, который невдалеке от него призывал к себе сестру.