Легкий стук в двери окончательно разбудил Клейтона. Дверь немного отворилась, и маленькая ручка бросила ветку полу распустившейся розы.

— Это напомнит вам, что вас окружает действительность! — сказал знакомый Клейтону голос. — Если вы отдохнули, то можете спуститься вниз, — я позволяю.

И Клейтон услышал, как маленькие ножки побежало по лестнице, слегка касаясь ступенек. Он встал и, обратив некоторое внимание на туалет, явился на балконе.

— Чай давно подан, — сказала Нина, — я заблагорассудила напомнить вам об этом.

— Я утопал в счастье, слушая ваше пение, — сказал Клейтон, — вы споете мне эту песенку еще раз, неправда ли?

— А разве я пела, — сказала Нина, — я и не знала этого! Я, вероятно, думала о чем-нибудь, а когда я думаю, то иногда пою. Извольте, я спою для вас, ведь я люблю петь.

После чаю Клейтон и Нина остались на балконе. Все небо подернуто было полосами тонких облаков розового цвета.

— Как это прекрасно! — сказала Нина, — мне кажется, что я никогда еще не любовалась природой с таким наслаждением, как в нынешнее лето. Она производит на меня какое то особенное впечатление, она наполняет все бытие мое тем же розовым цветом, который вы видите в этих облаках.

И, не спуская глаз с неба, Нина снова запела ту же самую песнь, которую Клейтон слушал во время своего пробуждения. Но вдруг она остановилась и повернулась к комнатам.

— Вам что-нибудь нужное сказал Клейтон.

— Ничего! — отвечала Нина в сильном волнения, — я сейчас ворочусь.

Клейтон следил за ней, и видел, как она приблизилась к шкафу, в котором хранились лекарства, вынула оттуда склянку с какою-то жидкостью и выпила из неё несколько капель.

Клэйтон машинально встал с места с выражением ужаса.

— Вы нездоровы, Нина, скажите откровенно, — спросил он, когда Нина снова вошла на балкон.

При этом вопросе, Клейтон страшился услышать утвердительный ответ.

— О, нет!.. Это пройдёт! Мне немного дурно! В это страшное время мы сделались так осторожны, что ори малейшем возбуждении какого-нибудь неприятного ощущения, в туже минуту прибегаем к лекарству. Я часто чувствовала эту слабость... Ничего,— пройдет.

Клейтон обнял стан Нины и устремил на нее свои взоры, в которых выражались и боязнь, и восхищение.

— Нива, вы кажетесь мне существом не здешнего мира, — сказал он, — и потому я хочу удержать вас, чтоб вы не улетели.

— Не думаете ли вы, что у меня есть крылья, которые я прячу, — спросила Нина, улыбаясь и весело глядя в лицо Клейтона.

— Именно так, — отвечал Клейтон, — но скажите, хорошо ли вы теперь себя чувствуете.

— Да... кажется... только... не лучше ли нам сесть. Я думаю, что слабость эта у меня — следствие беспрестанных душевных волнений.

Клейтон посадил ее на кушетку подле дверей и продолжал поддерживать ее, обняв её стан. Через несколько секунд Нина томно приникла головой к плечу Клейтона.

— Вы не здоровы, я это вижу, — сказал Клейтон, сильно встревоженный.

— Нет! — отвечала Нина, — я совершенно здорова, только чувствую какую-то усталость и слабость. Кажется, здесь становится холодно, — не правда ли, — сказала она, содрогаясь всем телом.

Клейтон, не говоря ни слова, перенес ее в гостиную и положил на диван. Потом он позвонил. Вошли Гарри и Мили.

— Возьми лошадь, и как можно скорее поезжай за доктором, сказал он, обращаясь к Гарри, когда последний вошел в комнату.

— Напрасно вы посылаете, — сказала Нина, — у доктора множество больных и без меня, ему нельзя приехать сюда. К тому же я почти здорова... устала немного и озябла, и только; закройте, пожалуйста, окна и двери, и оденьте меня. Нет, нет! наверх меня не уносите, мне и здесь хорошо. Накиньте только шаль на меня... вот так... я хочу пить... дайте воды.

Страшная и непостижимая болезнь, свирепствовавшая в то время во всей своей силе, имела множество разнообразных признаков начала своего и развития. Один из этих признаков считался самым опасным и даже смертельным: это когда больной так долго и постепенно впивал в себя яд зараженной атмосферы, что сопротивляющиеся силы натуры незаметно ослабевали, и жизнь погасала тихо, но верно, без особенных внешних симптомов. Страдание больного в этом случае можно сравнять с страданиями человека, истекающего кровью от смертельной раны. В какой-нибудь час, без всяких предварительных признаков появления болезни, сделалось ясным, что печать смерти лежала уже на прекрасном молодом лице Нины. Гонец был отправлен с приказанием — ехать с быстротой, какую только могли внушить ему привязанность к любимому существу и боязнь за его существование. Гарри остался при больной.

— Напрасно вы так беспокоитесь, — сказала Нина, — я совершенно здорова и ничего не чувствую, кроме небольшой усталости и этой перемены в погоде, вы бы получше укутали меня, и, если можно, дали бы мне немножко рому или чего-нибудь в этом роде. Ведь это вода, что вы давали мне?

Увы! Нине давали самый крепкий коньяк, но вкус был уже потерян, и спирт оленьего рога не имел для обоняния Нины никакого запаха. В погоде не было никакой перемены это было одно только омертвение, постепенно поражавшее внешние и внутренние составы организма. Но, все же, голос Нины оставался звучным, хотя умственные способности её, от времени до времени, уклонялись от нормального состояния. Иногда, в минуты изнурительной болезни, в период разрушения физических сил, в больном является странное желание петь, так и с Ниной: совершенно лишенная самосознания, не открывая глаз, она несколько раз начинала песню, которую пела в то время, когда невидимый гений-разрушитель медленно и незаметно наносил ей смертельный ударь.