– Я же опоздаю в институт, – неискренне пробормотал Бонита, прибавив про себя «а ну и хрен с ним», и нетерпеливо оторвал пару пуговок с застёжки на спине голубого платья. Элен еле слышно засмеялась:

– Твой преподаватель с первой пары живёт в моей малосемейке. Я просто поговорю с ним – и всё уладится... всё будет отлично, просто расчудесно, поверь мне, доверься мне...

– Плутовка и хитрюга, – нежно шепнул ей на ухо Поль – и последующий час был лучшей в мире альтернативой лекциям по неорганической химии...

*

...Элен Ливали просто ненавидела свою гадкую привычку всегда и всюду приходить заранее, задолго до условленного срока – но всё равно ничего не могла с собой поделать. Страх опоздать сидел в ней гвоздём, заставляя Элен то со всех ног нестись к месту встречи, то выходить из дома часа за полтора. В результате Ливали постоянно появлялась в условленном месте раньше необходимого, томилась в ожидании, и на все корки кляла свою просто-таки патологическую пунктуальность.

Вот и сегодня Ливали принесло на улицу Стеценко уже в половину пятого, хотя с Полем и людьми из промзоны девушка договаривалась на пять. Зло пиная носком сапожка пивную пробку и кутаясь в свою пушистую белую шубку, Элен бродила туда-сюда по короткой аллейке, ведущей к воротам завода, и бормотала проклятия. Цифры на электронном табло над проходной сменяли друг друга с убийственной медлительностью. По крайней мере, так казалось вдрызг расстроенной Элен. В скверике, который, собственно, и образовывали две стороны аллейки, стоял чугунный академик Стеценко в сомнительном дамском пиджаке и в нещадно обкаканной птичками шляпе. Академика освещали красивые, похожие на гроздья «снежных ягод» фонари. Когда Элен, гоня перед собой пробку, с раздражённым сопением в десятый раз промаршировала мимо памятника, морозный свет ламп мигнул и забился под матовым стеклом, словно просясь наружу...

Ливали не заметила. Её больше заботило, чем бы развлечь себя ещё (о, ужас!) двадцать пять минут, и не опоздает ли Поль, который редко снисходил до такой ерунды, как положение стрелок на наручных часах. Да непонятно, зачем он их вообще носит... всё равно, что рыбка с зонтиком... чёрт, ещё двадцать минут! Скучно!

Пивная пробка от особенно сильного пинка улетела куда-то в сугроб. Элен недовольно заурчала и обвела взглядом припорошенную снежком аллейку, на которой, как назло, не было ни одного магазина, кроме заведения под названием «Некоузский пасечник».

Академик Стеценко, ухмыляясь, наблюдал за мающейся Ливали с высоты своего постамента.

– Ещё этот тут стоит! – вытащив из муфточки одну руку, Элен сноровисто скатала снежок и метко залепила академику в левый глаз. Оглянулась – не видел ли кто её шалости? – хихикнула и загребла ещё снега... И замерла, нагнувшись, с уже коснувшимися сугроба пальцами, когда услышала окликнувший её голос из-за левого плеча. Элен даже не поняла, что именно ей сказали: в этот жуткий миг ей привиделся взбешённый чугунный Стеценко, стоящий позади и выгребающий из глаза Эленин снежок. С почти слышимым скрипом Ливали разогнулась и медленно повернула голову.

Академик всё так же возвышался на пьедестале – а рядом с Элен стояла невысокая, похожая на цыганку черноволосая женщина в длинном пурпурном платье. Странно, и откуда она взялась на пустой аллее, да ещё и так легко одетая?..

– Вы... что? – осторожно спросила Элен, отступая на шаг и таращась на платье незнакомки – у горла на пурпурный атлас были приколоты три сердечка из оникса, а подол, изорванный и обтрёпанный, украшали цепочки с множеством малюсеньких колокольчиков размером не больше Элениного ноготка.

– Дай руку, красавица, погадаю, – низким, хрипловатым голосом потребовала женщина, в упор глядя на остолбеневшую Элен раскосыми глазами странного цвета, похожего на нефть: по тёмному фону то и дело пробегали радужные разводы. Ливали сглотнула и взяла себя в руки:

– Ещё чего! Не надо мне гадать, я и без тебя знаю, что меня ждёт великое будущее. Так что иди другую какую девочку на деньги разводи и лапшой кучерявой увешивай...

Женщина в ответ только усмехнулась тонкими, столь же пурпурными, сколь и её платье, губами – а глаза при этом остались холодными.

– Впрочем, мне не нужна твоя хорошенькая лапка, Элен Марилетта Ливали, чтобы окинуть взглядом ближайшие окрестности этого дня. Тебя ожидает путь выкованной из света и льда стрелы – и ты будешь лететь, пронзая на своём пути всё и вся. Ты будешь таять, но сиять, и будешь гаснуть, но оставаться холодной – пока не шлёпнешься в грязь и не будешь сломана, потому что у твоего полёта нет цели. Но, знаешь, Элен – он будет столь же прекрасен и ужасен, сколь и наш с сёстрами бесцельный полёт...

Незнакомка неожиданно бросила перед собой сосновую ветку, которую всё это время держала в руке. Элен, поняв наконец, кто перед ней, отскочила, придушенно взвизгнув, потеряла равновесие и шлёпнулась в сугроб.

– Научись шить, ландыш серебристый! Может, тогда твой полёт и продлится вечно, как вечно длится стежок Иглы хаоса, – крикнула обалдело открывшей рот Ливали ведьма. Не успела Элен отреагировать на это в высшей мере странное пожелание, как брюнетка боком вскочила на свою сосновую ветку и вихрем пурпурного атласа унеслась в сумеречное декабрьское небо.

Ливали продолжала бы сидеть в сугробе, глядя в небеса остекленелым взглядом, и час, и два, но от этого занятия её оторвал жующий на ходу чебурек Бонита. Он ещё от входа на аллейку заприметил восседающую в куче снега и бледную, как этот самый снег, Ливали – и со всех ног бросился к девушке, пытаясь одновременно и жевать, и что-то взволновано выкрикивать. Элен отмерла.