– Arriva, леди Джанне, un passito bailante… – тонкие пальцы Рыжика легли на талию Ртутной Девы, скользнули в её холодную ладонь. Чёрные глаза бестрепетно встретили взгляд, блестевший гремучей серебристой ртутью, стылым холодом волчьих полнолуний. Миг – и эта странная пара невесомым тополиным пухом летит по площади. Круг за кругом, на острие скрипичных смычков и чужих взглядов, по чёрно-белым клавишам тротуарных плиток, в вихрях светотени.

Игла прошивает ткань, кладёт стежок за стежком, и нить её сегодня сделана из ртути и огня, из непролитых слёз и не прозвучавшего смеха, из горячей женской крови и глубокого мужского горя. Игла зашивает разорванную связь, стягивает края прорехи во времени; после этого шва ей суждено быть сломанной и небрежно воткнутой в край мира, словно в ненужную тряпицу. Но это неважно сейчас: важно шить, не отвлекаясь.

Леди Джанне смотрит в застывшее, как у сувенирной куклы, фарфоровое лицо напротив, и её ртутная кровь то зимняя река с осколками льда, то кипящая лава, то согревающий травяной чай. И сама она меняется каждую секунду, с каждым ударом сердца, только неизменно дикие, лунные глаза, не мигая, следят за танцем иглы. Она знает, зачем. И ей жаль. До этого ни для кого Джанне не хотелось быть парным молоком, и летним ливнем, и бальзамом для ран – только для Рыжика.

Для Иглы хаоса, этой ночью насквозь пронзившей серебристое сердце Ртутной Девы.

Круг за кругом, вальс за вальсом, обоюдоострое молчание. Быстро переступают по брусчатке остроносые сапожки с подкованными железом каблуками (металлическое позвякивание иглы), шелестят чёрная марля и белая паутина платья (тихий шорох проходящей через ткань нити). Им не нужны слова: каждый и так знает, что отдаст другому, когда закончится танец.

Рыжик отдаст леди Джанне себя самого. Леди Джанне отдаст Рыжику жизнь… чужую жизнь.

– Довольно танцев для одного вечера. Мёд пьют по капельке, а не полными пиалами… – леди Джанне, спустя много миль и вальсов, всё-таки выдернула иглу из ткани. Вместе они отошли к причалу на берегу озера и облокотились на перила. Рыжик, ничего не говоря, грустно смотрел на мерцающие инеем стеклянные шахты, стараясь не опускать взгляда к ртутному льду: ему совсем не хотелось сейчас видеть собственное отражение.

– Тебе холодно, – тихо сказала Ртутная Дева, – но я могу согреть тебя, пока не кончилась ночь и не заросла сквозная рана на моём серебристом сердце,… хочешь?

Узкие ладони в траурных лентах вечной горечи одиночества и в белых нитях вечно живой памяти властно легли на плечи Рыжика, принося ощущение коньяка, закружившего голову и жаром растёкшегося по телу. Дрогнул и замер в крайней точке взмаха вечно качающийся в душе Рыжика маятник – в той самой точке, где властвовала его прежняя, не имеющая ничего общего с человеческой жизнь. Мир вокруг стремительно выцвел, полинял, утратил контрастность и объём и тихо распался в руках на какие-то невнятные нитки, словно ветошка или старая дерюжка.

– Да. Хочу, – ответил Рыжик, накрывая ладонями пальцы леди Джанне, окунаясь в её объятия, в кипящую ртуть ласк, и забывая обо всех, кого должен был помнить. Мимолётная заноза в его мыслях: алая, как маки, струйка крови на щеке беловолосой девушки с повязкой на глазах; алый цветок, лежащий на сапожке. Она тебя любит, а ты еле помнишь её имя. Или совсем не помнишь. Просто ленточка, завязанная на тонком запястье…

– Мы близки с тобой по крови, – прошептала леди Джанне. Расшитые цветами бинты покорно развязывались под её пальцами, еле ощутимо касавшимися фарфорово-белой кожи – невесомее света, откровеннее тьмы. Рыжик вопросительно безмолвствовал, всё так же обнимая себя за плечи и чуть скосив глаза на стоящую за его плечом леди Джанне, вечно изменчивую, но никогда не изменяющую себе самой.

– Ты, творение Зеркального Бога, носишь в себе ту отраву, что суть моя кровь, – Ртутная Дева, усмехнувшись, взяла Рыжика за подбородок, заставив поднять голову и повернуться к ней.

– Так выпей же этот яд и ничего не бойся,… я дам тебе пару часов до полуночи, чтобы ты мог сравнить то, что у тебя есть, с тем, чего ты истинно желаешь всей душой. Но в полночь, по своей воле или против неё, ты обязан прийти ко мне. Таков уговор. Не бойся грядущей ночи – утро всё едино сдёрнет с нас наши лица, нацепив обратно маски, вернёт всё на круги своя. Утром моё сердце заживёт, а твой маятник опять возобновит свой вечный полёт из тьмы на свет и обратно. Так расколи свой лёд, стань тем, кто ты есть на самом деле,… не бойся этого. Не бойся.

– Я не… – начал было Рыжик. Умолк на полувздохе, растворившись в лунном сиянии ртутных, серебристых глаз. И покорно приоткрыл губы для поцелуя, разрешая пить свою горькую, словно горячий шоколад, тёмную душу – до дна.

====== 28. Мен на мен – возврата нет ======

…Диксон не вынес и выпил поочерёдно три чашки какао, здраво рассудив, что в холодном виде оно всё равно невкусное, и Рыжик его обфыркает и пить не станет. Серебряный ключ лежал под его пальцами, изящный и таинственный, как уснувшая на цветке магнолии белая бабочка.

– Откуда у тебя эта гадость?..

Удивлённо приподняв голову на этот хриплый, срывающийся, скрежещущий ржавью голос, Камилло обнаружил напротив себя Ленточку, садящуюся за столик. Она выглядела вся какой-то помятой и встрёпанной. Длинные белые локоны расплелись из замысловатой причёски и торчали ветвями облетевшего кустарника, а кружева и бинты платья потускнели и стали серыми, словно тающий по обочинам снег.

– Ленточка, что это с тобой?.. И почему мой ключик гадость? – одновременно встревожился, удивился и слегка обиделся Камилло, подвигая девушке последнюю чашку какао. Не проронив ни слова, Ленточка схватила чашку обеими руками и стиснула её так, что белый фарфор пошёл трещинами. Её рот мучительно кривился, словно его углы стягивали иглой, а бледные пальцы продолжали стискивать чашку – до тех пор, пока она не лопнула и не развалилась на несколько черепков, оставив на ладонях тонкие алые полосы. Камилло сидел безмолвный и неподвижный, пригвождённый к стулу своим пониманием.