Элен беспокойно завозилась в кресле – и тут же загнала иголку себе под перламутровый ноготок. В голос вскрикнула от боли и страха; инстинктивно выдернула и отбросила от себя окрасившуюся алым иглу. Сунула пострадавший палец в рот, хмуря брови и внутренне обмирая. Это очень, очень плохой знак. Всё шло без сучка, без задоринки, пока дело не коснулось мыслей об Алии...

– Что же это такое, – плаксиво пробормотала Элен вслух, не вынимая пальца изо рта

– Что за игру ты затеяла, моя среброглазая подружка Джанночка? Что-то же такое ты затеяла... Иголки-булавки... Игла Хаоса... но я не боюсь.

Ливали зализала ранку под ногтём; прижала краем платья, чтобы не кровила. Стиснула зубы – и левой рукой подняла с ковра замаранную своей кровью иглу. Чуть повернула в пальцах, чтобы взять поудобнее – но металл неожиданно с тихим звоном лопнул, переломив иглу напополам так, словно она была сухой травинкой.

Вот тут Элен занервничала всерьёз. Положив два кусочка иголки в коробку с рукоделием, она вскочила и прошлась вдоль окон, встревоженно принюхиваясь и то и дело окунаясь в потоки энергии, пытаясь найти там тех, кто ей был нужен. Тщетно. Мир безудержно благоухал розами – и тленом. Ароматы Поля и Камилло тонули в этом сладком и удушливом запахе грядущего заката – неотвратимого, как смерть.

====== 35. Игла и Роза ======

На Депо в полном безмолвии крупными хлопьями падал мокрый снег – тихий церковный служка, с удушливой предупредительностью обряжающий ещё живой мир в белый смертный саван.

Мерцающий лёд озера бесстрастно отражал в себе непогожие небеса, где на самом краю беспомощно съёживался бледно-алый лепесток закатного солнца.

Рыжик в сопровождении притихшей Тамсин вышел на крыльцо и зябко передёрнулся, глядя в этот сумеречный мир. Не горели на эстакадах и в цехах ртутные лампы; угасло белое, снежистое мерцание стеклянных шахт полигона; на круге конечной замерли выстуженные, покинутые металлические саркофаги трамваев с распахнутыми дверьми. И со всех краёв Депо к берегу озера стекались его обитатели: непривычно серьёзные и молчаливые, они тенями скользили в снегопаде. Каждый нёс в ладонях маленький фонарик из красного стекла, в котором билось пламя. Рыжик прикрыл глаза, ощущая, как его насквозь пропитывают эти снежные сумерки, как они превращают его кровь в холодный и сладкий ликёр, такой густой, что его движение почти неощутимо…

Издалека пришёл тихий, невнятный, грустный напев сквозь губы – на балконе здания Депо, едва различимая сквозь занавесь снежных хлопьев, стояла леди Джанне, и на её груди, на тонкой серебряной цепочке, тоже теплился огонёк, похожий на бьющееся сердце.

– Возьмите и вы, – из дверей барака на крыльцо выскользнула незнакомая барышня, протянула Тамсин и Рыжику по фонарику. – И помните: с этой минуты ни слова, пока леди Джанне не отдаст ключ от весны той, что уйдёт вместе с этой зимой навсегда. Ни слова.

Девушка подняла пальцы с острыми ноготками, провела по губам – и их края стянуло нитью белой паутины. Тамсин запустила обе руки в густые вьющиеся волосы, нервно растрепав их – по дощатому полу крыльца рассыпались жёлтые цветки, слабо пахнущие прошедшим теплом.

– Ах, как я боюсь потерять всё то, что не хотела даже брать, всё то, что пыталась выкинуть, – прошептала она. – Как я боюсь, Иина, ты не представляешь…

Девушка в ответ укоризненно покачала головой и опять, более настойчиво, вытянула ладонь, на которой трепетали испуганные огоньки за тёмно-красным стеклом. Тамсин с присвистом втянула воздух сквозь стиснутые зубы и взяла лампадку. С ожесточением прочертила шов на своих губах, окончательно стирая с них медвяный вкус кожи Камилло.

– Ничего и никогда не бойся, Тамсин. Наши судьбы пишет множество рук, но окончательная редактура всё же за нами, и только за нами, – Рыжик двумя руками обхватил стеклянный фонарик, еле тёплый, как его собственное дыхание. – Идёмте…

Он первым спустился с крыльца и двинулся к берегу озера, прочерчивая ещё одну линию на ладонях заметённой снегом земли. Кисейные и кружевные барышни проплывали над сугробами, невесомые и призрачные, как воспоминания, под песню без слов, и сотни фонариков мерцали и трепетали среди метели. Водители трамваев, и механики, и укутанные в белую паутину странные создания – электрики, они же энтомологи, – и кондукторы с кошельками на цепочках, висящими у бедра, и бледные, прячущие лица под капюшонами плащей амальгамщики…

Рыжик среди всех них казался чёрной жемчужиной, брошенной в россыпи жемчуга речного, и потому леди Джанне, продолжавшая выпевать реквием зиме, сразу заметила его – и указала на клочок темноты стоявшей рядом с ней девушке. Та взглянула почти безразлично – бледная, как луна во вьюжную ночь, она еле держалась на ногах и стояла лишь потому, что привалилась всей спиной к холодной каменной стене башни.

– Я помню наш разговор, леди Джанне. И всё понимаю… Главное, чтобы ничего не понял он. По крайней мере, до тех пор, пока не произнесёт слова клятвы. Хватит ли у нас сил изобразить, что всё случайно? Что не было никакого разговора?..

Леди Джанне еле заметно кивнула, не прерывая песни. Девушка постояла ещё немного, сжав искусанные, заметно припухшие губы. Потом вытерла запястьем мокрые щёки и бесшумно ушла в метель, держа в руках слабо светящийся фонарик, не способный согреть её остывающие руки или хоть чуть-чуть рассеять сгустившиеся сумерки. Леди Джанне тряхнула гривой длинных волос, с которых осыпалась серебристая пыльца, и распахнула над Депо руки-крылья в оперении из чёрных бинтов, завершая свою песню.

Там, внизу, всякое движение замирало и прекращалось, сходя на нет. Зеркало озера приобрело оправу из теней и мерцающих огоньков и покоилось в ней, всё так же равнодушное и безупречное – лишь жухлый бледный лепесток заката прилип где-то с краешку.