Голос Алии угас до еле различимого шёпота – и оборвался. Пошатнувшись, девушка неловко опустилась на колени возле совсем уже крохотного, не больше детской ладошки, зыбкого бледно-розового пятна закатного света на льду, и на озёра упала ватная, снежистая тишина.

Рыжик лежал в этой тишине, словно тонкая иголка в коробочке с рукоделием, почти ничего не ощущая – нить скользит через ушко, чьи-то пальцы завязывают узелок, берут, и…

– Да, Алия. Я обещаю тебе, – разбил молчание холодный, ничего не выражающий голос – и парой секунд позже зажатый в руке Алии Селакес ключ из памяти и забвения разбил ртутный лёд. Раскат грома; разбежавшаяся по зеркалу озера сеть трещин; порыв сильного ветра стряхивает с деревьев снежную пыль, задувает лампадки в озябших пальцах. Глубокий вдох всего мира вокруг.

Леди Джанне, резким жестом велев своим спутникам уходить на берег, опустилась на колени возле Алии, положила свои руки поверх её, сжимающих ключ – и начала петь, закинув голову назад и закрыв глаза. Ленточка, всё ещё ошарашенная и перепуганная, снова вцепилась в Рыжика. Так ребёнок, оставленный один в тёмной комнате, вцепляется в свою игрушку, пытаясь защититься связывающей их любовью от непонятного, страшного мира вокруг. Боль от вонзившихся в плечо ногтей заставила Рыжика вспомнить обо всех тех, кого он не может бросить на произвол судьбы. Об искренне привязавшейся к нему девчонке-трамвайщице, умеющей видеть свет даже сквозь вечную тьму. О любящей его женщине, что последовала за ним в собственную смерть, не задумываясь ни на секунду – потому что для неё разлука с ним была страшнее смерти. И о лоскуточном, мухнявом старикане, что пытается сейчас выкупить пару лет безбедной счастливой жизни с ним, с Рыжиком, у прожжённой торгашки-судьбы… Он нужен им всем. Нельзя, нельзя, нельзя сейчас впускать в себя хоть что-то, кроме нити для последнего шва – иначе даже сталь Иглы хаоса будет разъедена ржавью горечи, страхов, сомнений и боли.

Мир вновь выцвел и утерял контрастность; мысли замерли в немом вопле, оставив Рыжика на волю древних инстинктов. Молча, решительно он ухватил под руки и звякнувшую Ленточку, и опять чуть вздрогнувшую Марию, и потащил их с начавшего трескаться льда на берег. Джанне всё пела; ключ под её руками нагрелся, начиная светиться, как и пальцы Алии. Казалось, это её жизнь утекает по венам через ладони, отдаёт свой жар металлу, заставляя его плавить лёд. Озеро заволокло туманом, поднимавшимся из всё ширящихся и ширящихся разломов. Девушки-трамвайщицы, выдёргивая из губ остатки белой паутины, подхватывали песню леди Джанне – все, даже Ленточка и Мария. Бросая свои погасшие фонарики в снег, они сцеплялись руками, сливаясь из множества отдельных существ в единое целое, как сливаются вместе капельки ртути; их напев накатывал волнами, пропадая в густом тумане. Алию и леди Джанне уже было не различить, лишь мерцал в плотной серебристо-серой влажной пелене раскалённый добела металлический ключ.

Песня вскипела девятым валом – и оборвалась на самой высокой ноте в звенящую тишину.

Потом раздалось одновременно два звука: короткое хищное «шшшурх» рассекаемого воздуха, и слабый, робкий пока всплеск воды. Сияние ключа угасло, пару раз моргнув, словно на прощание.

Из тумана прорисовалась фигура леди Джанне, держащей в руках, сжатых у груди, цветок алой розы – тот, что был приколот к гребню на волосах Алии Селакес. Сразу за её туфельками – стоило лишь острому каблучку оторваться от ледяного крошева – разливалась лунная ртуть. Всё в той же дрожащей, будто разорванная от силы удара скрипичная струна, чуть слышно звенящей тишине хозяйка Депо дошла до берега, легко перепрыгнув с последней льдинки в глубокий снег. Оббежала взглядом призрачную толпу, слепо взиравшую на неё в ответ… И вместо положенных слов о том, что воды открыты и весна пришла в Некоузье – застонала, смяв в пальцах розу, раздирая ногтями нежные алые лепестки в бессильной боли.

Рыжик стоял между Ленточкой и Марией на нижней ступеньке лестницы, ведущей к озеру, и смотрел прямо на леди Джанне. В груди у него, точно под приколотой к блузе брошью в виде белого лотоса, торчало всё ещё хищно трепещущее оперение стрелы.

Стрелы из облачной сосны и чёрных вороньих перьев…

Молчание. Молчание, ненавистное золото, сплавившееся с холодным вечерним воздухом Озёр, не дающее дышать, тянущее на дно отчаяния.

– Кто?.. – простонала леди Джанне – тоскливо, безнадёжно, как попавшая в силки кричайка, и с отчаянием оглядела тонущую в сумерках оцепенелую толпу девушек-трамвайщиц. – Кто... какая проклятая твварь... – её голос неожиданно сорвался в отчаянный крик, – где ты прячешься, покажись!

– Не надрывайся так, Ртутная Дева, а то в Кривражках всё молоко покиснет. Здесь я, здесь…

С крыши Депо лёгким лоскутком, угловатой тенью спланировала оседлавшая ветку сосны черноволосая женщина с глазами, как нефть, и с луком в руках. Спрыгнула в снег босыми ногами, снисходительно улыбнувшись с трудом удерживающей рыдания, тяжело дышащей леди Джанне. Небрежно облокотилась на свой лук и замерла так, то подцепляя, то отпуская его тетиву вишнёвым ноготком.

– З... зачем ты это сделала... – Ртутная Дева всхлипнула, не в силах даже посмотреть в сторону Рыжика, которого удерживали на руках перепуганные, потерянные Ленточка и Мария. Абсурдность поступка ведьмы и боль потери сломали высокомерную бесстрастность хозяйки Депо, и сейчас леди Джанне, захлёбываясь, тонула в своём внезапном горе.

– Затем, среброглазая тварь, чтобы спасти свой – наш! – мир, – ведьма сощурила свои тёмные, с радужной плёнкой, глаза. Малюсенькие колокольчики на цепочках у её левого бедра согласно зазвякали на разные голоса, неприятно напомнив звон едущего трамвая. – Потому что безумная северянка-пряха обманула нас всех, наивных толкователей кофейных испитков!

Ведьма оскалилась и сильно тренькнула тетивой своего лука, едва её не порвав. Леди Джанне грызла губы, кропя ртутью мягкий спелый снег. Озёра кутались в тёмный саван близкой ночи, но не было ничьей власти вновь разжечь яркие лампы – хозяйка Депо, поверженная и раздавленная, уже не видела в том смысла. Она играла, играла в «А ну-ка, отними», и немного мстила, и немного воевала, и ёрничала, и пела новую весну… а сейчас из неё выдернули её любимую Иглу, и леди Джанне поперхнулась и умолкла, как граммофонная пластинка. Остались лишь тихий шорох да слепая сила инерции; повинуясь ей, Ртутная Дева выдохнула очередное бессвязное восклицание, обращённое к ведьме – кажется, это было её имя, Лара.

Ведьма подошла чуть ближе, наклонившись к полуобезумевшей, зарёванной, ставшей похожей на брошенную девчонку леди Джанне, и цокнула языком с некоторым сочувственным изумлением. Словно не ожидала такой реакции.

– Как же тебя зацепило, если так рвётся на лоскуты твоя пришитая к телу душа... а всё из-за... этого, – ведьма брезгливо махнула на пронзённого стрелой Рыжика, мёртво и немигающе уставившегося куда-то в снежное небо, еле подсвеченное далёким сиянием шахт Никельного завода.

– Пора бы тебе выйти из своего вечного детства, вздорная Ртутная девчонка, и не сожалеть о сломанных игрушках... особенно таких опасных игрушках. Зачем это пришло сюда, и чем оно здесь вообще занимается? Воскрешает мёртвых, закопанных белокурой дурой, да и другими, ещё более неспособными к мышлению женщинами? Никто здесь, на Озёрах, – Лара возвысила голос; её тёмные глаза переливались радужными пятнами, и от этого текучего взгляда начинала кружиться голова – несмотря на то, что никто, кроме леди Джанне, не мог посмотреть ведьме в глаза.