– Эй, слушай, это же нечестно, и зачем тебе вообще мамин дневник?!

– Чтобы узнать правду о том, как она погибла.

– Как она... – Майло с силой прикусил нижнюю губу, стиснув пальцы в карманах, и с такой ненавистью уставился на Рыжика, что казалось – ещё миг, и этот взгляд, подобно удару кулака, расколет безразличную белизну фарфорового лица напротив. – Я сам тебе скажу, ты, слышишь?! Чтобы ты не совал свой длинный нос в мою – в нашу! – жизнь, кто бы ты ни был! Стефания была ведьмой, но не такой, как все эти вороньи души... она была северянка, отшельница, жившая не с небом, а с людьми. И помогала детям, создала своими силами целый интернат в Изборе, и со всем там управлялась в одиночку, вот так! Только зря, зря, потому что люди оказались куда хуже даже привокзальных ворон... Убили её из-за денег, подлые тввари, когда Стефания возвращалась из мэрии, ей там собрали на... новогодние подарки детям... вот как так можно?! Скажи, как?.. Десять выродков с электрозавода, на одну беззащитную женщину... следили, знали... они ведь специально её выбрали, мою маму... Стешку...

Гневный крик Майло на этих словах угас, осыпался осенней листвой, истончился до прерывистой нити горестного шёпота. Сын ведьмы и сын тьмы стояли друг напротив друга во вьюжном молчании, и белый ветер завивался на них спиралями, словно снежная пряжа на двух тонких веретёнах. Потом Рыжик, едва разомкнув губы, уронил каплей раскалённого свинца одно-единственное слово:

– Ложь.

Майло хотел опять закричать. Лежавшие обычно далеко-далеко на антресолях разума мысли о том, что его одиночество – это не самый лучший сорт свободы (в чём он не уставал убеждать всех в округе и себя самого), внезапно вернулись. Вернулись, безжалостно прожгли непрочный картон мальчишеской самоуверенности и углями рассыпались где-то в груди. Из-за этого Майло сейчас ужасно хотелось кричать, спорить и доказывать... но в какой-то миг перед криком он понял: действительно, ложь. Или только крохотный кусочек правды. Это фарфоровое неживое существо хочет найти её всю, целиком. Только вопрос... а нужно ли это Майло?.. Он сощурил золотисто-карие яркие глаза, сбитый с толку и ошарашенный. Он не знал ответа.

– Поздно задавать вопросы, – откликнулся Рыжик на мысли Майло; его неяркий голос тонул и растворялся в загустевших сумерках. Если бы не слабый свет от высоток Нефтестроя там, куда уходили рельсы, они бы даже не смогли различить друг друга.

– У меня мало времени, Майло. Или ты едешь со мной и отдаёшь мне дневник на время, или я еду в Никель один... – он не закончил фразу, но и так всё было ясно.

– И на чём это ты едешь, интересно? Трамваи не ходят! Как видишь! – огрызнулся Майло, мотнув головой в сторону безжизненно замерших на круге конечной, занесённых снегом вагонов с распахнутыми дверьми.

– «Паккард», – односложно ответил Рыжик, подойдя ещё ближе и взяв Майло за обшлаг белого, заметно истрёпанного рукава. Он почуял в словах мальчишки согласие, а больше его ничего не волновало. Майло зацепился глазами за прилипшее к вишнёвому льду чёрное воронье перо – с оперения ведьминой стрелы – и за бутон из причудливо приоткрытых над раной лепестков рваного шёлка. Так, прицепленный, он и пошёл следом за Рыжиком, не осмеливаясь стряхнуть со своего рукава тонкие белые пальцы. «Поздно задавать вопросы, – крутился у него в голове рефреном смертельный диагноз. – Поздно... поздно... поздно...».

Вдвоём, но не вместе они подошли к сугробу, в котором смутно угадывались клочки знакомой голубизны – точь-в-точь как цвет глаз владельца автомобиля. С тихим неявным звуком Рыжик двумя руками смёл снег с лобового стекла. Майло безынициативно потёр спрятанной в рукаве, чтобы не мёрзла, ладошкой дверные ручки. Большего сейчас, в общем-то, и не требовалось – Рыжик змейкой скользнул в выстуженный салон. Чуть помедлил: Камилло не запирал свою раритетную рухлядь, но утащил с собой ключ зажигания. Плюхнувшийся на соседнее кресло Майло понял его сомнения и кивнул, дыша на озябшие пальцы:

– Да, можно. Мамин ключик много на что годен, не только замочек на дневнике открывать. Я ещё и поэтому так сильно хотел его получить.

Рыжик вытащил из кармана обменянный у Ливали ключ, и аккуратно воткнул в замок зажигания – мягкое серебро, растаяв на миг, идеально вошло в скважину, тут же застыв и приняв её форму. Старенький мотор недовольно чихнул пару раз, «Паккард» вздрогнул всем корпусом, как внезапно разбуженный крупный пёс, и завёлся. Майло потёр локтём заиндевевшее окно и попросил:

– Включи печку, а? Я понимаю, тебе уже всё равно, а я ещё...

Ляпнуть немыслимую бестактность Майло не позволила чья-то решительная рука, рванувшая на себя дверцу возле водительского места. Там, порождением погибшей зимы, стояла решительно сжавшая губы Мария Оркилья, и снегопад лепил на её теле новое белое свадебное платье, а длинные, распущенные чёрные волосы терялись в близкой, стоящей за её плечами ночи.

– Я поеду с вами, – известила она с напором разогнавшегося до предела трамвая с заклинившими тормозами. – Я не хочу оставаться здесь, понятно? Все эти девочки пустые и счастливые, а во мне слишком много осталось жизни, и я еду с вами – обратно. К поездам, воронам и коровам. Пусть они отдадут мне меня. Марию Оркилья. Пусть только попробуют не отдать!!

– Но... – тихо пискнул Майло, отводя взгляд – Оркилья содрала с лица повязку из холста в знак протеста и нежелания смириться с потерей себя. В её жестах всё ещё сквозила скованность и неловкость, что были так явно видны тогда, на закате – но близкое ощущение Рыжика, те его слова и зов памяти требовали от Марии не опускать руки и сражаться. Раздавить туфлей извивающуюся гадину-страх – и идти напролом, не подчиняясь чувству бессилия, тянущему на дно, в сладкий ил забвения.

– Что «но»?! – тут же повернулась к вздрогнувшему Майло Оркилья, сжавшая пальцы на краю дверцы так, что ногти скрипнули о заиндевевшее стекло. – Насколько я понимаю, эта машина – единственный способ убраться из Депо, кроме своих двоих. Кому не нравится ехать со мной – тот вылезает и идёт пешком!!