– В эту ночь все что-то да приобретут, – раздался тихий, невыразительный голос Рыжика. Он успел пройти несколько шагов к ним, и стоял чуть поодаль, в вуалях и шлейфах трепещущего мерцания.

– Даже...

Его голос утонул в раскате грома – а мгновением раньше громко вскрикнули Элен, Поль и Камилло, ослеплённые ударившей в холм белой молнией, раскинувшей над ними ветви, словно дерево Минас Тирита. Мир превратился в зыбкие радужные пятна, плававшие перед глазами, словно мыльные пузыри – не успели все трое толком проморгаться, как шарахнула ещё одна белая молния... в Рыжика. В стоявшего в нескольких шагах безмолвного Рыжика, поднявшего лицо к тёмному небу, где распускались голубые орхидеи грозовых разрядов.

– Рыжик!.. – крикнул Камилло, не услышав собственного голоса. Отчаянно дёрнулся вперёд, когда неподвижную фигурку вновь объяло нестерпимое, выжигающее глаза магниевое пламя; Поль и Элен поймали его под руки, удерживая на месте. Но Диксон продолжал вырываться и звать, глядя, как от разрядов молний по белому фарфору, по чёрному шёлку змеятся трещины, открывая слепую пустоту внутри, и как отваливаются и падают в раскисающий снег черепки того, что было Рыжиком...

– Нет, нет! – оставив в руках Поля и Элен пальто, из которого он выдрался, словно из собственной кожи, Диксон всё-таки рванулся к своему найдёнышу. Подхватил на руки сломанную, с наполовину отбитым лицом и с дырой в груди фигурку, в которой не было уже того, кого звали Рыжиком.

Хруст трескающегося в руках фарфора, последний грозовой раскат – и Камилло, не веря, смотрит на чёрно-белые осколки на своих ладонях, на своих коленях, на земле вокруг. Мальчишка, которого он подобрал на обочине прошлой осенью... не погиб, не умер, нет. Его просто больше не стало. Здесь, в этом мире... но, может быть...

Диксон отёр щёки запястьем, глядя во вновь тёмное небо, где медленно остывало над башней озонатора снежистое зарево. Мутное стекло шахты, кое-где расплавившееся, словно потёки воска на погашенной свече, было расколото продольной трещиной – от верха до самой земли.

Камилло знал, что уже не вернётся домой, когда отдавал Боните ключи от «Паккарда»: профессор предупредил, что однажды включенный генератор запрёт границы клина раз и навсегда. И что даже если прибор разбить, отрицательное нуль-поле продержится куда дольше их жизней... Он знал это, надеясь на чудо, которое оставит их с Рыжиком жить в Некоузье. Но проблема с чудесами не в том, что они не происходят. Проблема в том, что на них нельзя надеяться...

На глаза вновь набежали непрошеные слёзы, и Диксон сердито сморгнул их. Где-то слева в груди, словно отпущенная пружина, начала раскручиваться тугая, неумолимая боль, заставлявшая сердце испуганно замирать на долгие такты. Пускай. Уже неважно...

– Я же просила его... но он не сумел остановиться... – по щекам Элен текли слёзы. Она вжималась лицом в плечо обнявшего её, молчаливого Поля, изредка отчаянно впиваясь зубами в его воротник и шею. – Поль, он вытянул из клина всё, всё, ты это понимаешь?.. Поль, он убил всех нас...

– Не убил, нет. Всего лишь исцелил Некоузье. Как и было сказано в пророчестве, – глухо отозвался Бонита. Ему было больно говорить; каждое слово с трудом протискивалось сквозь горло, словно оно заросло изнутри металлической шерстью. Ему было страшно представить, что ощущал Рыжик, в которого безжалостно хлынуло всё то, что питало тёмные тайны их проклятого клина, уничтожив, растерзав и расколов на черепки. Но ещё более страшно было представить, что ощущал Камилло Диксон – здесь и сейчас...

Самого его, как и Элен, как и всех обитателей интерната, как многих людей по всему клину, уже сушила и выкручивала потребность в озоне. Но Поль отлично понимал: это всё ерунда по сравнению с тем, что испытывает Камилло. И, превозмогая сильное головокружение, профессор поднялся из растаявшего в кашу снега, поднимая с собой и Элен Ливали – свою любимую, свою Стрелу, отныне и навсегда свободную от необходимости вести в светлое будущее кого-то, кроме себя самой. Ничего, вдвоём они справятся. Ведь он сам, в своё время, сумел выжить в другом мире безо всякого лёгкого электричества... и они с Элен смогут. Теперь им нечего делить, не из-за чего расставаться...

– Всё будет хорошо, ландыш, – тихо сказал Поль на ухо дрожащей Элен, которая, цепляясь за него, судорожно хватала ртом ставший жёстким и разреженным воздух. – Потерпи, Элли. Всё будет хорошо. Пойдём... домой.

Элен молча дёрнула головой в жесте согласия. У неё не было сил даже на то, чтобы обрадоваться ласке в голосе Поля, когда он назвал её ландышем. Она снова умирала – как тогда, когда её заперли в душевой эти две твари, Мария Селакес и Ирина Маркес, как тогда, когда заживо горела в топке крематория, царапая стены и сдирая об них ногти вместе с кожей... Она снова умирала, зная, что уз, которые способны вытащить её из небытия, больше нет – потому что Элен Ливали сама привела в Кирпичное свою погибель.

«Ртутная Дева знала, что делает», – прошуршал в памяти Элен невыразительный голос Рыжика, и она не сдержала горького смешка, закрыв глаза и обвиснув на плече Бониты.

Леди Джанне, неизмеримо жестокая и неостановимая в своём чувстве, принесла в жертву целый мир – лишь для того, чтобы вновь разжечь в своём возлюбленном октариновое пламя первородных стихий. Чтобы вернуть... того, кто был до Норда.

Любовь, любовь... там, где живёт любовь, нет справедливости.

Кажется, она сказала это вслух: Поль издал некий неопределённый звук, который можно было трактовать как несогласие. Потом вздрогнул, и Ливали через силу открыла налитые жгучей тяжестью веки, повернув голову к мёртвому озонатору. Камилло на боку лежал в снегу, впившись пальцами в пряжу свитера и страдальчески кривясь. Он тоже дышал рывками, как выброшенная на берег рыба, и Ливали практически слышала рваный стук его усталого сердца. Ещё немного, и...