– Я думаю, что это любовь, Рыжик. Любовь – вот моё оперение. То, что до сих пор удерживает меня в воздухе, не даёт упасть... А какого оно цвета, это оперение, уже другой вопрос, – добавила она, глядя на немедленно надувшегося Диксона, готового прочесть гневную отповедь.

– Я бы это назвал одержимостью, – всё-таки не сдержался Камилло, и ему некстати вспомнилась Адель – его погибшая жена. Любил ли он её? Любил ли он её на самом деле, раз позволил избавиться тогда от их нежданного ребёнка? Раз позволил ей уйти, и не кинулся следом, в смерть?

– У меня в этих фразах нет никаких вопросительных знаков, Камилло, – тихо сказала Элен, внимательно наблюдавшая, как светлое небо глаз Камилло затягивает антициклоном внезапной грусти. – А что это на самом деле, любовь или одержимость... не мне судить. Да и не вам тоже.

Рыжик от этих слов, словно просыпаясь, медленно поднял голову и опять заправил за ухо выцветшую прядку. Ткань мира перед ним сейчас прочерчивали два аккуратных шва.

Две заштопанные им жизни – только на одном из швов пока что нет финального узелка.

«Надо завязать же...», – подумалось ему озабоченно. Он протянул руку и коснулся пальцев Элен, словно проверяя, что она из себя представляет. Лёгкая рябь памяти, и снова пальцы Рыжика соединяют воедино две разные половинки от расколотых чашек – фарфоровой и глиняной. Так нужно, чтобы Некоузье продолжало жить в своей прекрасной иррациональности, но без довлеющей надо всеми бескомпромиссной власти уз...

– Что такое, Рыж? – спросила Элен с тревогой и заботой. На краткий миг в её памяти солнечными зайчиками блеснули золотистые глаза ведьмина отродья, Майло Пеккала. Смогла бы она коснуться руки того, другого мальчишки – с тем же желанием защитить и уберечь? Нет ответа.

– Гроза будет, – повторил Рыжик своё странное суждение и повернул голову к Камилло. Антрацитовые глаза вновь взирали с убийственным равнодушием, не делая различий между живым и мёртвым, прошлым и будущим, иллюзорным и настоящим. – Ты со мной пойдёшь?..

– Куда? – хором спросили Элен и Камилло, и слегка неприязненно покосились друг на друга, странным образом ревнуя. Рыжик замолк на длинных три минуты, глядя куда-то внутрь себя, потом так же бесстрастно объявил:

– На колодец с лёгким электричеством. Осталось не больше часа, – его пальцы скользнули по шее, там, где уходила под воротничок рубашки трещина, в тщетной попытке остановить неизбежное.

– Ртутная Дева хотела, чтобы это произошло – чтобы я принял на себя узы. Наверное, ей было известно что-то такое, чего не знает никто из нас... Так ты идёшь, Камилло Диксон.

Рыжик не потрудился поставить вопросительный знак в конце фразы – как и Элен, он в них совершенно не нуждался. Но Камилло всё-таки кивнул в ответ – и, не думая уже о том, что на него смотрит Ливали, провёл рукой по волосам Рыжика, от которых призрачно пахло снегом.

– Конечно. Идём.

Втроём они вышли из здания засыпающего, гасящего потихоньку огни интерната. Элен Ливали мимолетно оглянулась через плечо на окно второго этажа – на субтильную тень за немым стеклом, молча глядящую вслед свинцовыми глазами. И тут же резко отвернулась – ей было страшно.

Камилло шёл рядом с молчаливым, безразличным ко всему Рыжиком, невольно принюхиваясь к холодному, металлическому запаху. Он был, словно белой кружевной каймой, подчёркнут сладким ландышевым ароматом Ливали – и оттого казался ещё беспощаднее. Это был запах высокого напряжения и остывшей крови. Элен, поправляя на плечах кружевную шаль, вновь обернулась через плечо – окно, за которым стоял Поль Бонита, уже погасло... но зажглись дрожащие бледные блики в зрачках Рыжика. Впереди, на холме, хрустальным веретеном уходила ввысь стремительная шахта озонатора, в которой блуждали слабые голубоватые огни. Камилло с внезапным ознобом подумалось, что это украденные Элен Ливали, безвозвратно утраченные души детей из Кирпичного. Потерянные души, которым ничего не остаётся, кроме как вечно танцевать в стеклянной темноте без возможности коснуться друг друга. Он бросил быстрый взгляд на хозяйку интерната – её лицо снежного ангела было печальным и потерянным, словно Элен что-то забыла и теперь никак не могла вспомнить.

Почти инстинктивно Ливали замедлила шаг, чтобы идти рядом с Рыжиком, как шёл Диксон, и даже чуть качнула ладонью, будто собираясь взять его за руку. Камилло негромко рыкнул на Ливали – больше для острастки, чем действительно сердясь; та в ответ виновато улыбнулась, потерев уголок глаза:

– Пророчество, каким бы кривым и спутанным оно ни было, сбывается своим чередом. А я этого не знала, ввязываясь в ваши жизни. Глупо.

– Не прошло и года, сообразила, поздравляю, – не без издевки поклонился ей Камилло, заодно и пропуская на узкую кованую лестничку, что прорезала крутой склон холма. Снизу казалось, что эти ступени с чеканным узором из ландышей уводят прямо в чёрное беззвёздное небо.

– В том, что так вышло, Элен Марилетта Ливали, не виновен никто из нас – и виновны все мы, – негромко произнёс Рыжик, кладя руку на перила, с силой стискивая тонкие пальцы и со странным удовольствием ощущая, как острая металлическая кромка врезается в линии жизни на ладони.

– Не сожалейте ни о чём сделанном и несделанном, вы оба. Потому что по-другому всё равно быть не могло. Никак не могло. Слышите?!

Рыжик почти крикнул это последнее слово – резко, со звуком хрустнувшего фарфора. И тут же смолк, замерев и неестественно прямо держа голову. Первым пошёл вверх – stairway to heaven… Его потускневшие, выцветшие до оттенка старого золота волосы бились в порывах ветра, как последнее знамя разгромленной армии. Следующим устремился Камилло, подавляя в себе желание ухватить Рыжика за выбившийся из-под ремня джинсов, тоже трепетавший на ветру край чёрной блузы, чтобы удержать здесь, с ним, хотя бы ещё на пять минут дольше. Ощущение неизбежной потери росло в нём с каждой новой ступенькой дрожавшей под ними ажурной лестницы.