– С какими это с такими-то? Норд, он… вообще отказался меня воспринимать, как часть своего будущего... Я потеряшка. Больше, чем кто-то ещё.

– Неправда. У тебя в будущее целая якорная цепь тянется, а у меня пустая пустота, – в голосе Арины не было зависти, только капля сожаления о собственной нелепой судьбе. – Ты ещё сможешь прижиться в Некоузье и вернуть себе память... Не хочешь зайти в какой-то из этих домов, нет?

Мария вновь принюхалась – и уверенно указала рукой на одну из девятиэтажек, в которой горело единственное окно на последнем этаже. Ей, запертой во тьме, вдруг вживую увиделся этот светлый прямоугольник окна с переплётом в виде буквы «Т», краешком гардины и цветком алоэ в горшке.

– И тебе не страшно? – снова спросила Арахис, слизывая снег с губ. Где-то в глубине души ей хотелось побыстрее отделаться от Марии: она вовсе не хотела слышать от этой целеустремлённой, властной брюнетки неприятную правду о себе самой.

Одно дело – самой лениво распекать себя за инертность и столь же лениво и снисходительно махать рукой: ну, пусть уж как-нибудь так. И другое – выслушивать критику от других.

– А чего нас бояться, мы смирные, – фыркнула Мария и решительно двинулась к облюбованному ею дому, уже не прося Арахис вести её. Тем не менее, девушка, поколебавшись, пошла следом за подметающим сугробы кружевным подолом.

«Вот посмотрю, чтобы её в подъезде не сожрали какие-нибудь трубы, и к себе, в общагу. Чаю-то горячего как хочется... – думала бывшая принципалка, постукивая зубами. – Что же такое творится на Озёрах? И эта оттуда вернулась, и весна не пришла... Что-то страшное грядёт... Хотя, мне-то теперь какая разница».

Метель в этом забытом всеми богами уголке клина набирала обороты, вот только теперь на волосы к Марии и Арине прилетали не белые снежинки, а синеватые огни святого Эльма, почему-то напомнившие Арине цветки цикория. Цветки с тёмных полей...

– Атмосфера электризуется с каждым шагом... – заметила Оркилья, пригладив ладонью вставший дыбом пушок на смуглой обнажённой руке.

– Интересно, чем это кончится, – в никуда вопросила нефтяная пастушка. Мария, остановившись перед подъездом кирпичной «свечки», язвительно усмехнулась в ответ:

– Конечно, «и все они жили долго и счастливо» как же ещё? По себе не видишь, что ли? Ладно, хватит этих соплей по кафелю. Ты со мной?

– Нет! – взвизгнула Арина, резко отшатнувшись от чёрного зева подъезда, откуда на неё дохнуло мёртвым, медным запахом остывшей крови и всепоглощающего тлена. В этой разверстой бездне шептали безымянные кошмары, тлели нити накаливания тусклых лампочек – а Мария так и тянулась туда, в зовущий её уют, в долгожданное отдохновение от всех рухнувших в одночасье потрясений.

Арина попятилась ещё.

– Нет, нет, – повторила она, все ещё со звенящими нотками протеста, – мне нельзя с тобой. Я останусь в розовой панельке, если захочешь меня найти – я там... вряд ли куда-то денусь, пока не уляжется этот буран. А ты иди... тебе отдохнуть надо.

– Глупо было бы отрицать очевидное: от всей этой польки-карабас я устала, как собака, – Мария вкусно зевнула во весь рот и похлопала себя по губам рукой. – А может, вот оно и есть, женское-то счастье, а, Арахис – своя квартирка в экологически чистом районе и милое чадо на руках?

– Чадо? – Арина с сомнением уставилась на едва обозначившийся под несвадебным платьем Оркильи живот. – Ты думаешь, оно ещё, эм...

– Я не думаю, я просто знаю, – ничуть не рассердившись, умиротворённо отозвалась Мария, и складка меж её густых бровей разгладилась, а губы тронула снисходительно-мягкая усмешка. Ароматы памяти укутывали ей плечи, как чёрный шерстяной палантин Норда когда-то.

Забывая на ходу о существовании Арины и всего остального мира, она пропала в подъезде, растворившись в его темноте, как кусочек ослепительного свадебного рафинада в горячем и терпком чифире. «Это не жилой микрорайон, а живой...», – вспомнились Марии слова нефтяной пастушки, пока она взбиралась по лестнице, ведя пальцами по тёплой кафельной стене и вслушиваясь в разные звуки дома. Все они были её коконом, её защитой и обещанием счастья. Утробное воркование водопроводных труб, гудение щитков на межэтажных площадках, посвистывание метельного ветра в воздуховодах. «Совсем как наш Антинель...» – подумалось Марии, и в памяти её тихо выступили из холодного зимнего тумана колючие перья сосновых ветвей и застывшая на полуоброте невысокая фигура в чёрном пальто.

– Подобное притягивается к подобному... – произнесла вслух Оркилья, замерев на последнем, девятом этаже. Её пальцы бережно вывели на гладкой плитке облицовки стены самое драгоценное имя, чуть было не утерянное ею безвозвратно, и Мария улыбнулась, нежно и горько:

– Норд... ты всегда будешь со мной и во мне, мой любимый. И как знать, как знать...

Она не закончила мысли, прислонившись к стене лбом.

Кожу ощутимо покалывало от бушевавшего над интернатом в Кирпичном северного сияния, электризующего атмосферу, и казалось, что весь мир готов разорваться под руками, словно старая, ветхая тряпка, открыв в чёрных дырах иные пространства. Но Марии Оркилье было не до того – она уплывала во сны, свернувшись на застеленной чистым бельём кровати в квартире Новых Черёмушек, в погоне за своей памятью. А в глубинах её тела наливалось спелым соком подтверждение того, что, так или иначе, в конечном итоге, жизнь побеждает всё.

Ждать новостей

Утро застало нас с Патриком О’Филлоном за непривычным для обоих чёрным кофе без сахара и за поломанными крекерами с розмарином. Мы сидели в пустой «Дырке от бублика» и немо глядели сквозь стеклянные стены на хмаревую оттепель, словно две рыбки в безводном аквариуме.

– Знаешь что, индусятина? Не жри себя, – в конце концов, сказал Патрик, закуривая в никуда, и неуклюже с непривычки похлопал меня по руке утешительным жестом. – Во-первых, ты ядовитый. Во-вторых, если ты прекратишь ментально мусолить и нежно посасывать своё чувство персональной ответственности перед всем миром за все этого мира несправедливости...