– Я не Доре, – сумел проговорить Диас еле слышно, а вернее, прошуршать, словно стёртая наждачная бумага. Горло пересохло, и каждое слово давалось с трудом. – Я не Доре, я его брат Диас… Мы с ним близнецы, – помолчал и прибавил зачем-то непонятное, – были.

– Вот так дела творятся, – как-то по-домашнему изумился полковник Элиэзер. Он смотрел в перекошенное, страдальчески-недоуменное смуглое лицо своего врага по крови – «совсем ещё мальчишка! Каких мальчишек отправляют эти чокнутые сакилчи на войну!» – и не мог не жалеть его. Всё-таки как-то неправильно был устроен боевой маг гвардии Света, полковник Элиэзер…

– И что же нам с тобой делать, вторая половинка сарларского «Здрасьте»?..

Ответом было недоумённое пожатие плечами, вроде «ну, это же очевидно». Бедный мальчик, ему очевидно, что если ему будет позволено, он сейчас убьёт себя – у сакилчей страшный позор пасть от руки врага или дать себя пленить.

– Глаза, зелёные, как сердолик, – неожиданно сказал Диас с неприкрытым страданием. – У неё. И у вас тоже. Она ваша дочь, эта зеленоглазая девушка… Святой Са, что ты наделал…

– Уходи, – глухо сказал полковник Элиэзер, отворачиваясь. – Я не убиваю детей.

– А отца?! Отца моего убил… ублюдок, отродье, тварь! – стоявшая до этого в немой прострации Лаэтта, захлёбываясь слезами, так резко кинулась на полковника, что караулившие её солдаты только хватанули воздух руками. Блеск лезвия тонкого женского стилета, удар точно в самое сердце… блеск, забирающий другой – из глаз зелёных, как сердолик.

Секунда всеобщего оцепенения… Ветер, принёсший гортанную ноту напева Солли Салара… И пламя, объявшее дом от погреба до чердака, стирающее всё, вражду и любовь, жизнь и смерть, но только не память.

…Двор поместья, до краешков налитый спелым солнечным соком середины лета. Безветрие; застыли в неподвижности кроны вишнёвых деревьев и резной плющ, увивавший изгородь.

Диас остановился на пороге дома, привалившись плечом к косяку и глядя на Доре, коловшего дрова. Он первый раз за этот месяц встал с постели, где лежал, спелёнатый, словно мумия фараона, в пропитанные мазью от ожогов бинты. Так много белого на смуглой коже… Пока Диас лежал, погребённый в этих белизне и безмолвии, ему вспоминалось детство и зимние каникулы у дальних родственников в Льчевске. Тогда Диас впервые увидел снег, и сначала долго изумлялся, а потом ухитрился провалиться в какой-то сугроб по горло, страшно испугался и заревел на весь Льчевск. Его утешали всей семьёй, а его двоюродный дядя Сальчерай признался ему шёпотом на ухо, что он сам ужасно боится снега, потому что однажды едва не замёрз насмерть в сильную вьюгу…

И сейчас, несмотря на летний зной, Диасу всё казалось, что он погребён заживо под ледяной коркой – а мир и все его обитатели остались снаружи, за чертой безмолвия.

Диас сам не знал, отчего всё это время скрывал от отца страшную правду, создавая для брата хрупкую иллюзию безнаказанности. После того, как Марио нашёл Диаса и Лаэтту под обломками сгоревшего дома, ни тот, ни другая не проронили ни слова. Потому что не знали, как вообще про такое сказать… И Диас хотел бы продолжать молчать – но это было бессмысленно, потому что, хоть полковник Элиэзер мёртв, но дочь его, проклятая зеленоглазая девица Лилиан, жива. Доре всё равно не удержится на краю пропасти… И потому обожжённая, обмотанная ангельски белым рука Диаса прячет за спиной окончательную точку для этой истории. Точку сорок пятого калибра.

– Доре, – тот оборачивается на хриплый, пепельный голос брата и видит белую руку с чёрным револьвером. Видит – но не верит.

– Ты… чего? – спрашивает Доре – больше не зеркальное отражение Диаса, ведь у него нет ни ожогов, ни глубокой борозды, оставленной пулей выше локтя, ни пепла той ночи в карих глазах.

– Хоть ты и совершил грех, тяжелее которого нет в мире, я мог бы предложить тебе добровольно принять смерть, достойную сакилча – разогнаться на твоём Renault до предела и сгореть в ветре. Может быть, этим ты бы искупил свою вину перед нашим народом. Но увы, я знаю – ты труслив и эгоистичен, как бродячая шавка, и вместо того, чтобы кровью смыть с себя позор, ты предпочтёшь броситься к ним, к проклятым детям Света и к своей зеленоглазой шлюхе. И я убью тебя сам.

– Диас, ты же… как же… я ведь твой брат! – Доре растерянно улыбался, разведя руки – бабочка, которую вот-вот пришпилят английской булавкой, а она всё никак не может понять – за что? За крылья? За красоту? За необычность?..

Этот месяц Доре жил и дышал надеждой на встречу с Лилиан, которую перед нападением полковник успел увезти домой, на восток, в Тилламун. Да, к этим чувствам примешивались боль, тревога и угрызения совести из-за Диаса – но остальные горести жителей пуэбло его не тронули. Все эти смуглые, черноволосые люди с чёрными, карими и вишнёвыми глазами, живущие по древним законам крови, чести и войны, стали невыносимо чужды Доре.

И Диас это видел, ощущал лёгшую между ними пропасть. Отрубленную ветку не прирастить обратно к дереву, сколько ни привязывай. И как ужасно, что топором для этой ветки стала любовь.

– Диас, как ты можешь выстрелить в меня? В твою половинку?..

– Вот так, – из-под ледяной корки, из белого молчания бинтов, снега и ненависти ответил Диас и поставил точку. Свинцовую точку, через миг налившуюся ярко-алым, словно упавший на смуглую грудь лепесток розы.

– Что?.. – из дома на звук выстрела выскочил Марио с оружием в руках и замер, не понимая.