Василий Иванович подвел Аллу к свободной кровати.

— Вот тебе место! Лежи, отдыхай. Только, чур, наш уговор! К кому нужно, я тебя сам отведу, как обещал. Ближе к вечеру.

— Помню. Будьте уверены.

Но лежать Алле не хотелось. И она охотна приняла участие в помощи больным. Кому-то дать попить, подбить подушку, чтобы удобно было лежать, почитать газету или книгу. Вроде бы появилась мобильная связь, и было много желающих подзарядить свои телефоны — возникла целая очередь, потому что зарядников было гораздо меньше, чем людей, и Алле очень хотелось зарядить свой смартфончик и позвонить папе, но она терпеливо ждала, когда это сделают другие. А еще она помогала разносить еду, которую готовили в развернутой на улице походной кухне. Работы было много, и девочка не заметила, как промелькнул день. А к вечеру пришел отец. Он даже обрадовался, что Алла устроена при таком важном деле. Сам он почти не спал за все это время, и сильно осунувшееся лицо его при виде дочери немного просветлилось.

— Как ты здесь?

— Я в порядке, папа.

— Нигде не могут Борьку найти, — сказал он убитым голосом. — Везде обыскались, где только можно было...

Он обнимал Аллу, долго не желая отпускать дочку. Ей снова хотелось плакать — никто не верил в ее историю. Даже папа. Не стоило и думать о том, чтобы попытаться убедить его, куда в действительности делся Борька.

— Я пойду, — на прощание он поцеловал дочь.

Алла с тяжелым сердцем проводила его до порога палаты. Очень хотелось побежать за ним. Но сердце, хоть на нем и висел груз, убеждало остаться. Тем более что она обещала Василию Ивановичу никуда не уходить.

С наступлением вечера Василий Иванович, как обещал, организовал для Аллы встречу со своими немногими остававшимися в городе друзьями детства. Алла догадывалась, что прежде ему, наверное, пришлось долго объяснять каждому, чего «эта девочка» хочет. Вероятно, поэтому взрослые вели себя осторожно — как с больной, которая немного «не в себе». Возможно, даже Василий Иванович намекнул им, что разговор с ними поможет ей перебороть психическую травму, полученную после пережитой беды, а теперь усиленную с пропажей брата.

Как бы там ни было, взрослые пришли по его просьбе и готовы были ответить на любой вопрос Аллы, а ей только это и требовалось.

Вместе с Василием Ивановичем она вошла в комнату, где их уже поджидали. Помимо школьного завхоза Александра Павловича Филатова, она узнала продавца из газетного киоска Владимира Савельевича Кожина, у которого регулярно покупала детские журналы. Был здесь человек в полицейской форме, который представился Григорием Сергеевичем Остапенко, форма придавала ему строгость, но взгляд его был добрым. Он поздоровался с Аллой, как со взрослой, пожав руку. С ними была еще женщина, даже скорее бабушка, в которой девочка признала кассиршу из магазина через дорогу от их дома, — ее звали Верой Никитичной Голкиной. Все они были в пожилом возрасте, и даже не верилось, что эти люди когда-то были детьми и учились в школе.

Уже зашло солнце, и на стенах комнаты дрожали тревожные тени от фигур шести людей — пять взрослых и одна маленькая. Их создавал огонь, свет которого пробивался сквозь щели в дверце маленькой железной печи, что стояла возле окна с выведенной наружу трубой — из-за отсутствующих стекол приходилось отапливать помещения по старинке. Несмотря на последние дни мая, ночи были на удивление холодными. И без перерыва дул ветер.

— Значит так, друзья, — сказал Василий Иванович. — Алла будет задавать вопросы, а вы отвечать. Задача ясна?

Каждый кивнул, жалостливо глядя на Аллу. Но она не нуждалась в сочувствии. Поэтому поспешила сразу перейти к делу.

— Василий Иванович рассказал мне о пропавшем мальчике Алеше, про которого придумали историю с неисправным телевизором. Мне нужно, чтобы вы рассказали о нем больше. Кто-нибудь из вас знал его лучше других?

— Все знали, — первой начала Голкина. — Это было... Почти сорок лет назад, — вспомнила она, — а я как сейчас помню тот день, когда Алешка последний раз пришел в школу. Он учился в нашем классе, а жили мы раньше на одной улице. Алешка был общительным мальчиком. Друзей у него всегда водилось множество, но однажды его будто подменили, и он стал очень редко выходить гулять. Только в школу и домой — вот и вся прогулка. Учиться начал плохо, все время витал в облаках, как говорили учителя.

— Он любил рисовать? — спросила Алла.

Вера Никитична улыбнулась.

— Да, рисовал он много. Даже на уроках. Его за это ругали.

— А кого он рисовал?

Голкина задумалась, но точно не могла вспомнить.

— Я видел однажды! — сказал Григорий Остапенко. — Я видел, как математичка показывала листки Алешкиной матери, когда ее вызвали в школу. Мятые листки — училка увидела, что Алешка, вместо того, чтобы решать уравнения, рисует прямо в тетради, и рассердилась. Забрала у него листочки, а он не хотел отдавать, но все же отняла, скомкала, чуть не порвала. А потом показывала Алешкиной матери. И жаловалась, что последнее время он черной пастой пользуется, вместо синей или фиолетовой, как положено.

— А что там было нарисовано, на листочках?

— Человечки какие-то...

— Человечки?!.. Круглоголовые, с очень большими ушами? — спрашивая, Алла одновременно подсказывала, надеясь, что неизвестный ей мальчик Алеша лучше, чем она, обладал талантом переносить действительность на бумагу. И человечки должны были получиться именно такими, какими должны быть.

— Да, круглоголовые, — вспомнил и удивленно согласился Остапенко.

— С такими большими ушами, что кажется, будто они им мешают. И лысенькие. И пятна по лицам, как будто кляксы!