моего братка.

210

Самолет нормально взлетел, но минут через сорок

по проходу забегали стюардессы, зажглись аварийные

лампочки, и капитан сказал, что мы возвращаемся

в JFK — из-за каких-то технических неисправностей.

Вскоре выяснилось, что у самолета не убрались шасси.

Было непонятно, насколько они повреждены и как нам

удастся сесть. Началась паника. Стюардессы разносили

лекарства, кто-то рыдал, кто-то молился. Меня удивило, что мужчины психовали больше женщин. Я оставалась

совершенно спокойной — почему-то была уверена, что

ничего страшного не случится и мы благополучно

сядем. Подумаешь, шасси! Не крыло же отвалилось.

Но приземление оказалось долгим и утомительным.

Мы несколько часов кружили над JFK, чтобы выгорело

всё горючее. Летное поле было уставлено скорыми

и всяческими аварийками с мигалками, что не способ-

ствовало душевному спокойствию. Когда мы наконец

сели, всех изрядно мутило.

Нас довольно долго держали в JFK, искали другой

самолет. Не нашли. Выдали ваучеры на еду и отправи-

ли в гостиницу при аэропорте. Мы провели там дня

полтора, пока не починили наш самолет. Многие отка-

зались на нем лететь — типа достаточно настрадались.

“Шасси, наверное, скотчем примотали”, — мрачно

пошутил небритый дядька. Мне было всё равно,

я хотела домой. Как назло, я никому не могла дозво-

ниться — ни Мишке, ни моим или твоим родителям

(было лето, все сидели на дачах). А у тебя телефона

не было. Только к концу первых суток я застала отца

и быстро сказала ему, что происходит.

Прилетела я с опозданием на два дня. Ты встре-

чал меня вместе с моим папой, бросился ко мне

и непривычно порывисто обнял. Несколько секунд

211

постоял, прижимая меня к себе. С черным лицом, с синяками под испуганными растерянными глазами.

Я решила, что ты психуешь из-за того, что мог меня

потерять. Любой психовал бы, разве нет? Ты что-то

говорил о том, как вы с папой приехали меня встречать

в Пулково и только там узнали о неполадках с самолетом.

Почти сутки вас держали в подвешенном состоянии.

Папа доехал с нами на автобусе до города, потом

пересел в метро. А мы с тобой поехали дальше —

к нам, на Васильевский.

— Иванчик, я должен тебе сказать... — начал ты.

— Что-то случилось?

— Нет. То есть — да... Нас обокрали.

— Обокрали? Как это?

— Залезли в окно и унесли почти всё, что

я привез.

— А как залезли? Кто? Когда?

— Боюсь, что это я виноват. Ты прости меня, ладно? Я идиот, дурак, козел. Но я так испугался за

тебя, что совсем не соображал, что делаю. Если бы ты

знала, как я себя ненавижу.

Сердце у меня упало. Я сразу всё поняла.

— Ты пил?

— Да. Прости меня. Я не мог вынести мысли, что

с тобой что-то случилось.

Я закрыла лицо руками. Мне казалось, что я сей-

час умру. Видеть тебя и говорить с тобой я не хотела.

Ты хватал меня за руки, пытался отнять их от лица

и заглянуть в глаза, что-то лихорадочно говорил.

У меня текли слезы сквозь пальцы, я могла только

мотать головой.

История произошла банальная. Ты вернулся, аккуратно разложил привезенные сокровища, встре-

212

тился с Трофимом и Мурзенко, отпраздновал свое

возвращение, не выпив при этом ни капли. Когда

пришел час Х, отправился меня встречать. Не дождав-

шись, весь на взводе от беспокойства, вернулся в ночи

домой. Дальше всё пошло по формуле, которую ты

вывел в статье про русское пьянство, — “разжигание

хаоса как способ изживания клаустрофобии”. На

улице перед домом ты встретил компанию молодых

парней: “Они были ужасно симпатичные, правда!”

Зацепился с ними языком, пригласил к себе.

Наверное, вы купили выпивку в ларьке, я уже не

помню деталей. Ты устроил для этих мальчишек свой

обычный моноспектакль. Хвастался привезенной

аппаратурой и американскими шмотками. Учил их