жить, рассказывал про Америку и про всех романти-

ческих героев сразу. Упивался их восторгами, их

открытыми ртами, их горящими глазами — восхище-

ние молодых людей было одним из твоих наркотиков.

Хорошо представляю твое эйфорическое опьянение

после двухлетнего воздержания. В какой-то момент

парни ушли, а ты отправился к Трофименкову —

звонить в Пулково и, наверное, продолжать пить.

Вернувшись, ты обнаружил, что наше окно на первом

этаже разбито и распахнуто. Вся аппаратура

и большая часть шмоток исчезли. Деньги, к счастью,

не нашли, у тебя хватило ума ими не хвастаться.

В милицию ты, конечно, заявил, но менты сразу

сказали, что вернуть ничего не удастся — вещи, скорей всего, уже продали.

— Я не понимаю, как они могли так поступить.

Они меня так слушали... Учителем называли. Мне каза-

лось, что я их сознание сейчас изменю. Всю их жизнь

изменю. Устроил этот театр, тащился от себя, как

213

последний идиот! — говорил ты.

На следующий день после моего возвращения

двое из этих ребят позвонили в нашу дверь. Топтались

с тобой на пороге, извинялись, мямлили, что не хотели, но не могли удержаться — слишком большой соблазн.

Нет, вернуть не могут, всё уже ушло, сами понимаете, учитель. Я слушала, как ты что-то втолковывал им, не повышая голоса. Опять в роли ментора. Потом

говорил мне:

— Они вообще-то хорошие ребята.

Я отворачивалась, смотрела в разбитое окно.

Сейчас я понимаю, что напрасно устроила из

омерзительного происшествия семейную драму

и напрасно переживала твой запой как крушение.

Однажды ты, рассуждая на круглом столе о табуиро-

ванности жанра в советском кино, сказал: “Культура, как и человек, не может существовать без простейших

физиологических отправлений. Если тебе не дают

справить нужду в унитаз, ты найдешь какую-нибудь

вазу. В конце концов ты пописаешь в штаны”.

Это с тобой и произошло. Ты пописал в штаны —

потому что я выставила слишком много запретов. Мне

казалось, что я достойна таких жертв. Но дело не в том, кто чего достоин. Просто запреты хочется нарушать.

Всегда. Я этого не понимала. У меня не хватило

жизненного опыта, душевной чуткости, способности

прощать, а главное, просто любви, чтобы всё это смяг-

чить, сгладить, ослабить накал, обнять тебя и сказать:

— Ладно, Иванчик, с кем не бывает, прорвемся!

А ведь это был твой способ справиться с отчаянием, с беспокойством за меня, с шоком от возвращения

домой. С самой жизнью, полной запретов и страхов.

Но мне нужна была полная и окончательная победа —

над тобой и твоим прошлым. Компромиссов я не при-

знавала.

На окно мы поставили решетку — и с тех пор

жили как в тюрьме. Я заявила, что не хочу и не могу

оставаться в этой квартире — она осквернена. Ты

послушно начал процесс обмена — благо у нас теперь

были деньги для доплаты, пять тысяч долларов. Нет, чуть меньше, потому что несколько сотен мы потратили

на новый видеомагнитофон. Мы могли прожить без

чего угодно, в том числе без красивых ботинок.

Без ежедневной дозы кино мы прожить не могли.

60.

17

215

сентября 2013

Иванчик, я так отчаянно хотела новую квартиру.

Наивно верила, что можно сбежать от проблем, съехав

из старой — нехорошей — квартиры с решетками на

окнах. Верила точно так, как сейчас верит Сережа: убе-

жать из страны, убежать из города, убежать от скучной

работы. Как будто смена декораций изменит ход пьесы.

На единственное объявление в бесплатной газете

о том, что мы меняем нашу однушку на Васильевском

на двушку в центре с доплатой, откликнулся только

один человек. Именно с ним мы в итоге и обменялись.

Это было похоже на чудо: мы до последнего не верили, что обмен случится. Думаю, что нашу квартиру на

улице Правды материализовала моя энергия желания.

Подвернувшийся вариант оказался на редкость