я повернулась и быстро пошла по направлению к дому.

Потом не выдержала, остановилась: “Бо-о-он-я-я-я!”

Он радостно прыгнул ко мне из кустов, я села на сырой

мох, обнимала его огромную голову, плакала в голос:

— Боня, ну что же мне делать, что же мне делать!

Он жарко дышал и слизывал мои слезы вонючим

шершавым языком.

Месяца через два я уехала в Москву, бросив тебя —

и на тебя — Боню и Грушу.

Последняя записка, которую ты оставил на кухон-

ном столе, сохранилась:

“Я ушел. Скоро буду. С Бонькой выйти не успел”.

64.

27

229

сентября 2013

Привет, Иванчик! Вчера я не написала тебе про

Бонину смерть. Он пережил тебя на несколько лет.

Однажды мне приснился сон, в котором он, запертый

в квартире на Правды, ждал тебя, ушедшего умирать.

Во сне в квартиру отчего-то никто не приходил, и Боня медленно сходил с ума, как сенбернар из

повести Стивена Кинга, которую мы с тобой читали

вдвоем. Я знала, что он в ярости бросится на первого, кто войдет в дом, но никого не предупредила. Почему?

Не знаю. А потом увидела вместо Бони себя —

с длинными волосами, растрепанную, в махровом

халате, с диким взглядом. Похожую на сошедшую с ума

Катрин Денев в “Отвращении” Полански — мы

любили этот клаустрофобический шедевр и не раз

вспоминали разлагающегося кролика. Как всегда, я не досмотрела сон до финального титра и не знаю, удалось ли мне выбраться с улицы моей правды.

Говорят, что, учитывая болезнь Бони, операцию

и его гигантские размеры, он прожил не так уж и мало.

Не знаю. Не люблю разговоров о том, какой кому

достаточен жизненный срок.

Помню момент, когда мне сказали, что Боня умер.

Это случилось во время обеда в “Пушкине”. Наверное,

Леша думал, что пушкинская уютная буржуазная

атмосфера смягчит удар. Он боялся напрасно. Я ничего

не почувствовала. Всё внутри заиндевело. И даже

слезы не потекли. Ну умер. Так люди в блокаду реаги-

ровали на очередную смерть. Сегодня — он, завтра —

мы. Сейчас вот вспоминаю Боню — и не могу

перестать плакать. Отчего? Неужели сердце оттаяло?

У нас с Сережей не так много общих цитат

и общих словечек. Борхес сказал, что “общий язык

предполагает общее с собеседником прошлое”, а какое

у нас с ним общее прошлое? Но иногда он задает мне

вопрос из мультфильма про Карлсона: “А как же я, Малыш? Я ведь лучше собаки?”

А я? Я ведь лучше собаки?

65.

30

231

сентября 2013

Вся история с “Никотином” была историей о любви, я знаю. Ты легко мог бы сделать этот фильм сам.

В те смутные безумные времена иллюзий и надежд

(их потом назвали лихими) снять фильм мог любой, кто обладал достаточной харизмой или достаточной

наглостью, чтобы ткнуться в правильную дверь, найти

правильные слова и попросить денег. Ты знал двери, ты был харизматичен, ты — как никто — находил

слова. Но ты не умел просить и не умел говорить

о деньгах. Ты так и не снял свое кино. Хотя жил

и дышал — только этим.

Ты писал Брашинскому в Америку про Макса

Пежемского, который завершал на “Ленфильме”

свой “Переход товарища Чкалова через Северный

полюс”:

“Должен сознаться — сильное зрелище. Аж зависть

пробивает. Что будет, когда на картину ляжет музыка

Курёхина, — сказать страшно!

Всё это подвигает на собственный запуск.

Есть идея, которую уже несколько месяцев

собираюсь оформить сценарно и отнести на

«Ленфильм»?!?!?!

Такая вот херотень. Часть вместо целого. <...>

Читаю Мих. Кузмина. Сильные есть строки: Безволие — предвестье высшей воли.

Ее и ждем”.

О каком сценарии ты говорил? “Никотин”? Или

что-то другое? Почему ты мне ничего не рассказал?

Почему не отнес эту заявку? Или ты так ее и не

232

написал? А про безволие и высшую волю, которой ты

ждал и не дождался, — да, это точно.

“Плох тот солдат, который не мечтает стать гене-