“Как говорил Годар, я люблю тебя”. Да к тому же

произнести чужим голосом.

“Никотин” стал полуудачей, что было хуже прова-

ла. Ты это понимал. “Авторский коллектив «Никотина»

остановился на полпути — в той опасной точке, где

критику не надо писать очередную статью в форме

сценария, а режиссеру лучше не снимать фильм как

рецензию на самого себя. Хотя, быть может, в этом

и есть смысл очередной вариации вечного сюжета,

разыгранного после остановки дыхания”, — писал ты.

И добавлял в свое оправдание: “Каждое поколение

получает то «На последнем дыхании», которого заслу-

живает... Герой Годара жил, как дышал. И умер, когда

задохнулся от удивления и обиды. Герой «Никотина»

не дышит и не живет, он всего лишь вяло путешествует

из одной классической киномизансцены в другую”.

Типа, другого мы и не заслужили. Снова защита.

235

Такой защитой был для тебя и постмодернизм, способ

разговора посредством цитат и игры с готовыми

культурными мифами. “Римейк — источник

невозможного — позволяет сбыться несбыточному, выдохнуть воздух, которым никогда не дышали”. Но

по своей художественной природе ты был не постмодер-

нистом, а самым настоящим модернистом, авангардистом,

“тем, кто атакует жизнь искусством, а потому бесконечно

изыскивает в искусстве еще не освоенные им физиоло-

гические потенции”. Ты исследовал жизнь на разрыв.

Что и доказал своей смертью на последнем дыхании.

Завидовал ли ты тем, кто легко осуществлял свою

(твою) мечту? Завидовал ли Максу Пежемскому? Жене

Иванову? Другим? Ты всегда им помогал, радовался

успехам, писал про них, хвалил, ругал, продвигал. Нет, зависти в тебе не было. Вряд ли ты хотел бы оказаться

автором сделанных ими фильмов. Твои самые близкие

друзья — Брашинский и Мурзенко — оба стали

снимать кино, оба решились на этот шаг. Но им бы ты

тоже не позавидовал. Если уж критику снимать фильм, то такой, как “На последнем дыхании”, “400 ударов”

или “Последний киносеанс”.

Возможно, я была — и продолжаю быть — слиш-

ком к тебе сурова? Ведь что тебя парализовало? Твой

безупречный вкус, твой аналитический ум,

твоя мучительная совесть, твоя сумасшедшая гордость, твоя феноменальная эрудиция. Ты слишком хорошо

представлял, что такое хороший фильм. Ты слишком

много их видел. Ты не мог позволить себе сделать

средний фильм. Чтобы быть бесстрашным, нужно быть

влекомым мощной внутренней силой, сопротивляться

которой невозможно. Или обладать менее сложной

душевной структурой, чем твоя. (“Так всех нас в трусов

236

превращает мысль”.)

А еще тебя парализовала я. Я так много от тебя

требовала, всегда ждала от тебя чего-то большего.

С одной стороны — хотела владеть тобой целиком, подчинить тебя себе. С другой — хотела, чтобы ты

начал действовать, полностью воплотил свой огромный

дар. А как воплотить и как творить, если ты — несвобо-

ден, если ты — пленник?

В рядовой газетной статье ты, между прочим, сказал, что ранняя смерть не входит в мифологию

режиссерской профессии: “Молодыми умирают поэты

и рок-музыканты, самой природой обреченные

на вечную юность”.

Может быть, тебе суждено было умереть моло-

дым? Так и не дождавшись высшей воли, которая долж-

на последовать за безволием?

И все-таки, пока делался “Никотин”, ты был

по-своему счастлив — потому что причастен. Немного

влюблен в Наташу Фиссон — “режиссер должен быть

влюблен в свою актрису”; увлечен несуществующими

талантами Жени Иванова — “ты его недооцениваешь, он не так прост”; восхищен легкостью и пластичностью

додинского актера Игоря Черневича — “он гений, вот

увидишь”; уверен в Курёхине — “ну кто еще, если не

он, озвучит эту поп-механику?” А в конце концов —

ужасно, чудовищно расстроен, потому что получилось, как в дневнике Толстого после первой брачной ночи:

“Не то”.

Кстати, Годара, дающего пресс-конференцию