ралом. Плох тот кинокритик, который не мечтает

о режиссуре”, — написал ты в рецензии на “Никотин”.

Ты был автором сценария, поэтому подписал рецензию

псевдонимом — Сергей Каренин. “Никотин” был

игрой с “На последнем дыхании”. Играть так играть.

Нарушать этические принципы — так нарушать.

С одной стороны, Сергей Каренин — намек на

Сережу, сына Анны Карениной, который появляется

в финале блатной песни (“Подайте сестренки, подайте

братишки, подайте, Вас просит Каренин Сергей”); с другой стороны — на Сергея, принадлежащего

Карине. Ты несколько раз подписывал тексты этим

именем, оно тебе нравилось. Как нравился и мой

псевдоним — Любовь Сергеева. Так я подписывала

театральную колонку в газете “Пульс”.

Ты, конечно, мечтал о режиссуре. И Трюффо, и Годар, и Богданович были кинокритиками —

и сделали этот шаг. Ты не сделал. Почему?

Мы говорили об этом много раз, и ты мое мнение

знал. Я считала, что ты боишься. Что ты не взялся сам

за “Никотин”, опасаясь ошибки, провала, позора. Даже

за сценарий ты взялся не один, а вместе с Пежемским.

Тебе нужны были его юношеская наглость и его

бесстрашие. Его энергия и готовность совершить

ошибку. Ты прикрывался им, как прикрывался режис-

сером “Никотина” — Евгением Ивановым, который

материализовался из воздуха и вскоре вновь растворился, впрочем, сняв еще один фильм по твоему сценарию —

“Дух”. Даже его имя — Евгений Иванов — казалось

псевдонимом, мистификацией. Однако он существовал

233

в действительности, был высок, красив, усат, женат

и молчалив. Он подолгу сидел у нас на кухне, вниматель-

но тебя слушал, изредка подавая ничего не значащие

реплики. Ты использовал его как медиума, как аватара

(разумеется, мы тогда не знали такого слова). Это была

коллизия “Сирано де Бержерака”. (У тебя не было

огромного носа Сирано, но у тебя была огромная

гордость.) Что для этого крепко сбитого и прочно

стоящего на земле человека по фамилии Иванов

значило сумасшедшее “На последнем дыхании?”.

Кто знает? Мне его дыхание казалась ровным

и тяжеловатым.

Я сердилась. Говорила:

— Это всё равно как если бы ты влюбился, а на

свидание вместо себя послал другого. И слова

“я люблю тебя” поручил сказать другому. Разве так

можно? Имей мужество сказать это сам.

Ты не мог. Прошло много лет. Я, кажется, поняла

природу твоего страха. Я поняла, что бесстрашными

бывают только люди без фантазии, которые не могут

вообразить последствия своих действий. Твоя фантазия

была безграничной. Помноженная на твой безупречный

вкус, она парализовала твою творческую волю. Я знаю, ты никогда не произнес бы слово “творческий”, не прикрывшись иронией, но мне уже наплевать, прости.

Ты не любил дилетантов и был к ним безжалостен.

Однажды едко написал: “Еще вчера по коридорам сту-

дий бродили люди, с горящими глазами излагавшие

проекты гомосексуальной версии «Броненосца

"Потемкина"» или продолжения «Белого солнца

пустыни». Сегодня они ушли в мелкотоварный бизнес

или вернулись к своим прямым обязанностям

осветителей и ассистентов по монтажу”.

234

Недавно мы говорили о природе подобных стра-

хов с Лунгиным. Он уверял, что у лидера не должно

быть страхов, что он не должен заниматься анализом

и поддаваться рефлексии. Анализировать и бояться

должны те, кто работает на лидера. Лидер берет на

себя ответственность за решения и за ошибки. Значит

ли это, что ты не был лидером?

Тебе нужна была защита, охранная грамота. В виде

бесстрашного Макса Пежемского, в виде безликого

Жени Иванова, в виде обожаемого Кости Мурзенко, в котором жил страх и жила уязвимость, но он умело

прятал их под эксцентрической маской. Или защита

в виде римейка — ты пересказывал чужие сюжеты, жонглировал киношными цитатами и культурными

ассоциациями. Ты ведь не мог вот так просто сказать

в камеру: “Я люблю тебя”. Тебе надо было произнести: