нию. Его немыслимые размеры нас обоих восхищали.

Когда мы выводили его гулять и он мчался по лестнице, натягивая поводок и рискуя нас опрокинуть, соседи

отшатывались: “Собака соседских Баскервилей”.

Боня ел ведрами. Приходилось ежедневно таскать

ему мясо, собачий корм, молоко, пачки овсянки. С про-

гулки в парке вокруг ТЮЗа он приходил весь грязный, шлепал по комнатам, оставляя следы. Тыкался слюнявой

мордой нам в ноги. Мы одевались в черное, так что на

одежде всегда оставались следы его слюней. Боня бросал-

ся на гостей и валил их с ног. Попрошайничал, когда мы

обедали. Клал морду на стол, вокруг головы разливалась

лужица слюней. Но в нем было столько радостного

восхищения жизнью и столько безусловной любви, что

мы всё ему прощали. Ты ласково называл его Ибанько

или Ибаняном. А потом выяснилось, что Боня болен, как, между прочим, каждый второй ньюф в России. У него

была тяжелая форма дисплазии тазобедренных суставов.

Чем больше он становился (а рос он не по дням, а по

часам и весил девяносто килограммов), тем сильнее была

нагрузка на суставы. К моменту, когда Боне исполнился

год, он уже с трудом ходил, виляя задом и прихрамывая.

Я страдала. И не только потому, что мне до слез

было жалко Боню, но и из-за низменного желания,

чтобы всё у меня было самым лучшим, совершенным.

От мужа до собаки. Муж — отличный и любимый, но

такой маленький. А собака — породистая и преданная, но такая больная. Хромота, мучения, дурацкие советы

прохожих. Мелькала предательская мысль: “Лучше б

его вовсе не было”.

Сережа мечтает завести лабрадора — когда нако-

нец бросит свою нелепую кочевую жизнь и осядет на

227

одном месте. Порой он напоминает мне Боню —

огромный, неловкий, с мягкими руками-лапами, с надрывающим сердце взглядом, с вечной потребно-

стью в ласке и в сахаре. И с ним — как когда-то

с Боней, как когда-то с тобой — я ловлю себя на тех же

мыслишках: он, конечно, замечательный, красивый, высокий, любящий, отдающий... Но вот если бы был

пообразованнее, поуспешнее, поизящнее, поостроум-

нее, поувереннее... А ведь, казалось бы, столько лет

прошло — пора бы научиться принимать и любить то, что мне дано, во всем его несовершенстве. Понять, что

и собак, и людей совершенными делает только любовь.

За Боню мы упорно боролись. Нашли хирурга, который сделал ему операцию, как-то подтянул лапы.

Операция была долгой, тяжелой, под общим наркозом.

После наркоза мы волокли Боню, весившего почти

центнер, в одеяле в машину. Очнувшись, Боня смотрел

на нас повзрослевшими глазами: “Ну как же вы могли

так со мной?” По-моему, ты отворачивался и прятал

слезы.

Операция помогла, Боня начал ходить и даже

бодро бегать, хотя всё равно вилял задом и заметно

прихрамывал. Но жил и радовался жизни. Ты исправно

гулял с ним. И никогда не произнес: “Я тебе говорил: не бери собаку, ведь именно мне придется с ней

гулять”. Боня был наш, ты его любил, любовь требует

жертв, что тут поделаешь.

Боню я предавала не один раз. Первый — когда

узнала, что он болен, и пожалела, что вообще ввязалась

в эту собачью жизнь. Второй — когда внутренне готови-

лась оставить тебя и сбежать в Москву, к Леше, к спо-

койному существованию — без болезней и страхов.

Летом на даче гуляла с Боней в лесу, мучительно про-

кручивала возможные сценарии моей будущей жизни.

В московском сценарии не было места Боне — Леша

страдал жесточайшей аллергией на шерсть. Это значи-

ло, что Боню надо бросить, оставить тебе. Это было

всё равно что покинуть больного ребенка. А если счи-

тать Грушу — покинуть двоих детей. Я бродила по лесу, Боня носился вокруг без поводка, наслаждаясь свобо-

дой. В какой-то момент он исчез. Я звала его, искала

больше часа. И вдруг поняла, что не хочу, чтобы он

нашелся. Это было бы таким легким выходом —

просто сбежал, потерялся в лесу. И я в этом не винова-

та. А потом его кто-то обязательно найдет, возьмет себе, он ведь добрый породистый пес. С этой мыслью