Всякое мелкое рукоприкладство было для Исаака Израилевича в порядке вещей. Схлопотать по губам можно было, всего лишь указав в качестве огласовки патах вместо камац. А за употребление глагола «бара» вместо «аса» можно было запросто получить пощёчину.

Роман, до дрожи ненавидевший любою фамильярность в отношении себя, готов был испепелить этого дряхлого инквизитора, и с трудом удерживался от того, чтобы сделать ему в ответ какую-нибудь фантастическую гадость в рудневском духе. Останавливал его не столько древний возраст Исаака Израилевича и даже не его безусловная ценность, как специалиста, но, в первую очередь, уважение к Ливанову, которому немалых трудов стоило уломать этого старикашку взяться за обучение Романа. Подвести Павла Петровича, который так искренне переживал, что не сможет сам давать ему уроки, который так ответственно отнёсся к своему обещанию, очень не хотелось. Ведь Ливанов был настолько внимателен, что помимо всего прочего оставил ему у Мюнцера в подарок учебник древнееврейского языка, словарь и Тору на иврите. В прилагавшейся к свёртку краткой записке он просил принять всё это в качестве неустойки за невыполнение взятых на себя обязательств.

После этого Ливанов и вовсе показался Роману чем-то вроде доброй феи-крёстной, и его намерение во что бы то ни стало вытерпеть самодурство Мюнцера стало просто железобетонным.

Про себя Роман усмехался: горечь смирения – а ведь раньше он бы назвал это унижением – стала для него слаще пустой и бесплодной гордости. О, да! Он полюбил это ощущение свободы от глупых, выпивающих все душевные соки эмоций, замешанных на пустых амбициях. Он смирился даже с тем, что оказался в положении благодетельствуемого: он ни копейки не платил Исааку Израилевичу. Обсуждать эту тему Ливанов почему-то сразу наотрез отказался.

Что касается языка, то Роман с первого взгляда влюбился в еврейские буквы, каждая из которых была особенной, штучной, в отличие от безликих закорючек латинского алфавита. А открывать книгу с конца и читать справа налево вообще показалось самым естественным делом на свете. Мюнцеру, честно говоря, и не к чему было так свирепствовать. Придя домой, Роман и без дополнительных стимулов, как одержимый, слонялся по комнате, повторяя парадигмы и зазубривая слова. Мать робко радовалась внезапному интересу сына к родному языку, чего нельзя было сказать об отце, который с подозрением относился к его новому увлечению. Романа же вопрос о его национальной, а уж тем более религиозной принадлежности не волновал вовсе, и он не встревал в родительские разборки по этому поводу. Он просто твёрдо держался за ниточку, которую дала ему Карта. Но ведь им этого не объяснишь…

«Шма, Исраэль! Адонай элохейну – Адонай эхад!» (1) – твердил он, ходя из угла в угол. «Ашрей хаиш, ашер ло халах баацат решаим…» (2). Все эти тексты, которые он заучивал к урокам Мюнцера, по духу своему абсолютно совпадали с бесхитростной праведностью так полюбившихся ему пастухов. Добро – зло, свет – тьма, правда – ложь… Тот, кто поступает хорошо – блажен, кто творит зло – погибнет.

1. «Слушай, Израиль! Господь Бог твой – Бог Единственный» – (древнеевр.). Слова, которыми начинаются в Ветхом Завете десять заповедей.

2. «Блажен человек, который не идёт по пути нечестивых» – (древнеевр.). Начало первого псалма.

«Это первая ступень», – услышал он в один из вечеров у костра. – «Когда Бог сотворил мир, Он первым делом отделил свет от тьмы». Ну, да – бейн хаор увейн ахошех…(3) Так это – о нём самом? «Это о каждом, кто вступает на Путь». Какой Путь? «Духовный Путь. Путь каждого человека». Так уж и каждого?

3. Между светом и между тьмой – (древнеевр.)

– Не отвлекайтесь, молодой человек, – Мюнцер чувствительно щёлкнул его по лбу. – Где Вы потеряли артикль?..

Роман вдохнул поглубже, не позволяя себе ответного всплеска негативных эмоций. Если бы инициатива этих занятий исходила не от Ливанова, Роман решил бы, что Мюнцер в качестве учителя – это такая тонкая месть Радзинского за его собственное несносное поведение. Викентий Сигизмундович вполне мог бы так пошутить. Выдержка и смирение в качестве бонуса в придачу к знанию иврита – подарок совершенно в его духе.

====== Глава 35. Меж двух огней ======

Если изучение иврита проходило весьма успешно и бодро, то постижение магической премудрости под нечутким руководством Руднева отчаянно пробуксовывало, и постепенно, с точки зрения Романа, начало терять всякий смысл. После злополучного рудневского визита, когда босс застукал Романа во время преступных сношений с идеологическим противником, прошло уже довольно много времени, в течение которого Роман аккуратно посещал контору, но неизменно встречал там со стороны Андрея Константиновича вежливый и равнодушный саботаж своих наставнических обязанностей.

Роман, конечно, злился на такое пренебрежение к своей персоне, но благоразумно решил не нарываться и молча принял новые условия игры. Он пунктуально являлся в контору, когда шеф этого хотел, выполнял пару ерундовых поручений и безропотно отбывал восвояси. В конце концов, можно считать, что Руднев устроил ему каникулы. Хотя каникулы можно было бы проводить и веселее. Буйно разросшаяся за окном конторы зелень скрывала, конечно, все прелести городского лета, но только визуально. Стоило открыть окно и в кабинет врывались пыль, грохот и смрад большого города. Поэтому босс предпочитал, поплотнее задраив дубовые рамы английских окон, включать кондиционер. Зачем он обрекал себя на это добровольное заключение и почему не отпускал Романа, понять было нельзя.

Сегодня шеф был рассеян, как никогда. Покачивая ногой в щёгольском ботинке, он давно уже безо всякого дела сидел за своим столом и невероятно раздражающе постукивал ногтями по ручке кресла. На указательном пальце у него красовался перстень, который больше всего нравился Роману – с огромным сапфиром восхитительно глубокого синего цвета. Оправа была не вульгарно-золотой, а из какого-то благородного неброского металла. Роман сильно подозревал, что это платина. В светлом летнем костюме вид у шефа был совершенно нерабочий, да и настроение, судя по всему тоже.