Улицы заполнились рабочими – крепкими, широкоплечими мужиками. Большинство из них было с заводов, которые располагались еще севернее Вирр, и обитали там же, в специальных рабочих поселениях. Они употребляли крепкие словечки, харкали на асфальт, в перерывах курили ядреные сигареты. В общем, все население Вирров взволновалось, точно растревоженный курятник, ах-ах, какое бескультурье! Но, поскольку сами дома ремонтировать милейшие аристократы не хотели, мужики остались. А у Эсси мелькнула шальная мысль: вот его постоянно упрекают за то, что он похож на девчонку, как бы ни старался соответствовать их требованиям, может, просто типаж был выбран не тот? Напялит он на себя такой заляпанный известкой комбинезон, возьмет в зубы сигарету, разве не станет он от этого мужественнее? Переходный возраст был как раз в самом разгаре, рождая смелые идеи и требуя устроить бунт на корабле.

Рабочие были сильно озадачены явлением прелестной светловолосой графини, которая заявила, что хотела бы научиться курить, ругаться матом и, может быть, пить тоже.

– Надоело, не нравится им, что я как девочка, - доверчиво поведала она им о своей беде.

Охреневшие мужики несколько раз отправляли сумасшедшую домой, но она упорно возвращалась, смотрела умоляюще своими огромными голубыми глазами, печально опускала длинные ресницы.

– Да ваши родители же нас четвертуют! – наконец взмолился их бригадир.

Эсси несколько дней до этого старательно наблюдал за рабочими, подслушивал их разговоры, усваивал новые слова.

– Я че, за базар перед мама-папа не отвечу? – ангелоподобное создание смачно сплюнуло на асфальт.

Никакой мужественности у Эсси не прибавилось, и работникам стоило большого труда постоянно держать в голове, что вот эта чокнутая милая девчушка, которая так заливисто смеется, накручивает прядь на палец, курит, медленно выпуская дым, и держит сигарету двумя тонкими пальцами, что осторожно пробует их бормотуху на вкус так, будто она – профессиональный дегустатор, а это не самопальная водка, а тридцатилетнее вино, что вот эта девчушка на самом-то деле парень. Но они привыкли к нему, и, может быть, хоть и продолжали считать, что с головой у него не все в порядке, принимали его как своего.

– Юный граф-то наш… бабой был бы краше, но так-то человек хороший, - услышал он как-то обрывок разговора.

Никто тут не смотрел на него осуждающе, никто не требовал от него невозможного. Если над ним и посмеивались иногда, то как-то по-доброму.

Странно, что его ни разу не заметили. Так пролетела весна, затем лето, наконец, поздней осенью все работы были кончены, и мужики потянулись назад, в свои села на юге. И только тогда его матери вдруг приспичило починить беседку, именно тогда она не поленилась своими аристократическими ногами дойти до рабочего поселка, что уже понемногу сворачивался…

– А че? Я тут в народ хожу, типа! – ответил сын на ее полный ужаса взгляд. Он в тот вечер как раз учился пить водку, и она застала его прямо посреди мастер-класса. В комбинезоне с закатанными штанинами, в клетчатой рубахе Эсси все равно походил на девушку – уже не на милую воспитанную леди, а на тех, что призывно хлопают ресницами с обложек дешевых журналов, дарят томные взгляды, и от этого сходства ее аж затрясло.

Была долгая череда скандалов, слезы, истерики. В итоге все как-то от него отстали, и Эсси бы радоваться, но ни черта не выходило. Эти укоряющие взгляды, эти бесконечные «а ты бы подстригся», «а тебе обязательно подчеркивать твою… ненормальность?». Это мрачное «и такое – в нашей семье!» - когда думали, что он не слышит.

Он старался не злить их лишний раз. Гитара, его последнее и теперь основное увлечение, была припрятана в парке, в заброшенной беседке. Он по-прежнему носил эти мужские костюмы, по-прежнему старался хоть как-то соответствовать тому, чего от него ожидали. Даже сигареты «столяр», к которым он пристрастился во время своих «хождений в народ», курил украдкой, в той же тайной беседке.

Как ему хотелось невозмутимо извлечь пачку из кармана во время очередного званого обеда, закурить, а потом затушить сигарету о столешницу антикварного дубового стола и насладиться выражением их лиц. Но он этого не делал, мало того, ему по-прежнему было не по себе, что он – такое разочарование для своей семьи. Он переступал через себя, старался хоть как-то соответствовать их ожиданиям. И хоть кто-нибудь бы заметил, с каким трудом ему это удавалось. Но нет, неодобрение подавалось каждый день вместе с завтраком, презрением приправлялся обед, а холодным, старательно собранным равнодушием полагалось наслаждаться за ужином.

– Леди Эсси, с вами все в порядке?
– шепчет Баттистта, чуть высунувшись из-за шторы. Эсси сидит, уткнувшись в свой бокал, и по-прежнему ведет спор с невидимыми голосами, не сознавая, что говорит вслух.

Он поднимает мутный взгляд, на лице какая-то странная улыбка, в ней кроется что-то жуткое.

– Называй меня так, это правильно! – говорит Эсси и утирает глаза рукавом. – Вот вы все понимаете! А они нет! А она нет! Заткнись!

Тут же весь зал повернулся к нему, а Трэй обхватил его за плечи, недоуменно заглядывая в лицо – еще всего несколько минут назад все было в порядке.

Приезжала прабабка. Ох, как же они все переполошились. Она последняя, кажется, не знала, что за чудо выросло в их древнем семействе с давними традициями, ведущем свой род от Эстервия какого-то-там. В последний раз прабабка видела Эсси в том возрасте, когда сходство с девочкой еще никого не напрягало.

– Подстригись хотя бы, – Бросила ему мать за завтраком. – Я думаю, она пожелает увидеть внука, а не… какую-то распутную девицу.

Фраза была не хуже прочих, что он слышал каждый день, но почему-то именно после нее он просидел долго-долго, стараясь заглушить нудно зудящую совесть. Она почти перешла на крик, когда он поднимался на чердак, рылся в пропахших нафталином сундуках. Что ж, распутной девицы сегодня не будет, будет леди.