“Знакомый голосок, – отметил про себя Ленин. – Удивительно пронзительный и звонкий, аж уши закладывает. Только один человек может иметь такой голос”.

– Товарищ Троцкий, – хрипло произнёс Ильич, открыв глаза. – С каких пор, батенька, ко мне на “вы”? Мы же договаривались.

Лев Давидович слабо улыбнулся: он сидел у больничной кровати, на которой полулежал Ленин; по правилам на наркомвоенмор был надет белый халат, но от волнения скинул его, оставшись в кожаной куртке с приглаженным капюшоном. Троцкий сжал руку Ленина.

– Прости, Володя, – пробормотал он. – Знаешь, что я волнуюсь. И Урицкий. Он был почти моим лучшим другом.

– Ты же в Казани, от чехов отбиваться, – попытался укорить его Ленин. – Бросил фронт не по делу.

– Не по деду? – спросил Троцкий со снисхождением. Однако взгляд его совершенно не соответствовал улыбке: ледяной и блестящий, словно дверца стального сейфа, за которой скрыто невесть что... – Нет, не бережёшь ты себя, Володя. Не жалеешь себя, нас пожалей; что со страной бы случилось?..

На простыню закапали слёзы. Лев не стеснялся эмоций, скорее наоборот, он всеми силами старался избечь любого намёка на какое-либо безразличие.

– Полно-полно, батенька, – с укором проговорил Ленин, слегка похлопав наркома по плечу. – Тебя ли перед собой вижу? Скажи лучше напрямую: что говорят врачи? Сколько мне осталось?

– Будешь жить, – спокойно ответил Троцкий. – Сказали, ранение детское.

– Детское, – усмехнулся Ильич. – Небось ребёнок и стрелял. Мда... Что-то дышать трудновато. Можешь открыть форточку вон там?

Троцкий соскочил с кровати и двумя шагами достиг окна. Поток свежего сентябрьского ветра, вырвавшегося из форточки немного взлохматил волосы, и Лев вдруг осознал, что в помещении до этого действительно было нечем дышать.

– Мы решили определить тебя во время лечения куда-нибудь за город, – попутно сказал нарком. – Скажем, в “Горки”. Там и воздух получше и поправишься быстрее.

– Какие “Горки”?! – возмутился Ленин. – В стране итак кризис, а вы на меня...

– На главу государства, – поправил Троцкий. – Это была крайняя точка. Володя: интервенция, восстания, покушения... не кажется, что белые и контрреволюция вышла за рамки? Их террор не осмыслим. Кто-то жаждет быть снисходительным, но лично я так не считаю! С этим пора кончать.

– Лучше скажи, что на фронте.

– Ты не должен сейчас думать об этом! – воскликнул нарком. – Ни о политике, ни о фронте – ни о чём. Спрогрессируешь осложнения. ВЦИК займётся этими вопросами.

– Свердлов... – Ленин вдруг изменился в лице, словно по голове его ударило обухом. Зрачки расширились, глаза забегали по сторонам. Вождь побледнел, что Троцкому показалось обыкновенными последствиями ранения, значения тому он не придал.

– Да-да. Яков Михайлович и я непременно всё решим.

– А, позвольте, кто же в меня стрелял?

– Ах, Володя, – протянул большевик с осуждением. – Я же тебя просил не думать. Они уже задержаны, и ведётся следствие.

– Ландо-ладно, – Ильич вновь откинулся на подушку, и направил глаза в потолок. На лице возникло разночтение непримиримой скорби и болезненной усталости. – Уговорили, батенька. Спасибо, что приехал, хоть и не стоило. Не обидишься, если я немного отдохну. Воздух действует немного опьяняюще, а в сонном состоянии разговаривать, что медведя зимой дразнить. И закрой форточку, а то Надя придёт и задушит нас с тобой собственноручно.

В вестибюле разгуливал жуткий сквозняк; судя по тому, как необыкновенно скоро со стен исчезли слабые солнечные зайчики, тучи и облака на небе собирались воедино, ветер усиливался – всё говорило о том, что с минуты на минуту закрапает дождь. Лев, с силой прикрывая дверь квартиры Ильича, поспешил к распахнутым продольным окнам, ранее впускавших только струйку воздуха, теперь под натиском ураганных вихрей настежь раскрылись, угрожающе ударяясь створками о рамы. Троцкому не сразу удалось захлопнуть окна, ибо ветряной шквал властно рвался с улицы в коридор и не собирался сдаваться. Крики воронов, где-то вдалеке раздавшиеся точно эхом, спустя несколько мгновений стали предвестниками ливня, и уже несколько капель ударились о лицо и куртку Троцкого. Он, фыркнув, с силой толкнул от себя окно, крепко прижав к раме, и запер на засов. Тут же водяная масса грозного вихря насмерть врезалась и разбилась о стекло, прозрачными струйками своей водяной крови потекла вниз. Нарком выдохнул, опустив руки на подоконник. Ливень его отнюдь не порадовал: Троцкий не любил осень, особенно раннюю, когда неизвестно, чего ждать от погоды. Теперь, когда Ленин изменил календарный стиль, природа резко уклонилась в радикальную сторону, но, если вспомнить прежний порядок, то вовсю бы уже бушевал сентябрь, и ничего бы убедительно непредсказуемого не ощущалось.

Также Троцкого не радовала нынешняя ситуация, вернее, она его озадачивала. Нынче нарком стал де-факто государственным управленцем, и если ко власти, идущей ему прямо в руки, он относился с ликованием и принятием, то ко всей полноте ответственности, опускавшейся на плечи, Троцкий не был готов. А перестраиваться из революционного романтика в прагматика-вседержителя он не мог. Прагматизм, словом, убивал сущность Троцкого: его несокрушимую гордыню, служившую ему достоинством, а не недостатком, поэтичность и змеиную увёртливость от любого рода последствий и его неконтролируемый субъективизм, как неприятие ничего иного, кое отличается от собственных идей и воззрений. Да, Троцкий не отрицал в себе присущие толики максимализма: чем власти больше – тем лучше, чем речь длиннее и эмоциональнее – тем эффективнее она действует на массы – без этого максимализма и волевой целеустремлённости Лев Давидович никогда бы не стал тем, кем он есть сейчас, в эту секунду. Когда капли дождя маленькими трассирующими пулями пытаются расстрелять его, но всё тщетно – окно защищало его – накрепко захлопнуто.