– Увести! – громко крикнул он, и вот уже пара сотрудников ВЧК под руки уводят торжествующую преступницу, а Петерс, оставшись в одиночестве, складывает руки на столе и утыкается от бессилия в них носом. Даже после столь короткого допроса чекиста безумно тошнило.

“А этой стерве хоть бы хны, – зло думал Петерс. – Сидит, специально дрожит, вынуждая и думая, что буду её бить. Нет, не буду. Я должен быть выше. Выше чувства презрения – только так я доберусь до истины. Никаких лирических отступлений, только допрос. Егэ... у меня ещё досье на неё не составлено. И протокол. Нет, я не смогу. Я завра не выдержу – не осилю. Нужно приказать Курскому и Дьяконову. Пусть попытают счастья. А мне нужно искать связи. Что-то с этой Каплан не так. Не спроста всё случилось, нет, не спроста. Орлов что-то явно подозревает, но он занимается справками. А вдруг... Всё равно необходимо проверить. Каплан, Каплан. Кто же ты такая?..”

Во время второго допроса на следующий день Петерс ничего не получил от своих подчинённых. Каплан настойчиво повторяла, что именно она стреляла в Ленина – на прочие вопросы отвечать отказалась. Тянула время. Дьяконов оставил Петерсу протокол второго допроса.

“Двадцать восемь лет. Остановилась, где приходилось. Родом из Волынской губернии. Каторжанкой сидела в Акатуе, анархистка. Меня задержали у входа на митинг. Ни к какой партии не принадлежу. Я стреляла в Ленина, потому что считаю, что он предатель, и считаю, чем дольше он живет, он удаляет идею социализма на десятки лет. Я совершила покушение лично от себя.

Показание Фаня Каплан подписать отказалась. Каплан просила исправить, что она не анархистка, а лишь сидела в Акатуе как анархистка.

Председ. Москов. Революц. Трибунала А. Дьяконов.”

Бумагу с текстом допроса можно было смело сжигать на костре. Противоречия и неоднозначность показаний и собственных выводов убивали чекиста, жгли изнутри. Или, он был всё-таки прав, и к Каплан не подобраться обычными методами следствия. Оставались только крайности: либо продемонстрировать террористке всю жестокость подвалов Лубянки, либо сделать ставку на человечность. Но Петерс не желал проявлять к преступнице ни мили уважения, даже лицемерного, чтобы, почувствовав себя в безопасности, она раскрылась. Что-то двигало против его приоритетов, что-то мешало ему работать, однако заместитель председателя ЧК поклялся себе, что доведёт следствие до конца и самостоятельно. И через силу, сквозь зубы, пот и кровь, выяснить лично у Каплан все подробности этого покушения: его истоки и цели.

– А, чекист, – тихо произнесла Каплан, склонив голову на бок. – Всё неймётся?

Петерс сел за стол, взяв в руку карандаш, и быстро черканул что-то на листочке протокола. Затем выпрямился: сощуренные глаза вновь были нацелены на Каплан. Ныне он был сосредоточен. Он думал всю ночь , как возможно будет проходить этот моногамный диалог – психологический тип террористки не оставался для него загадкой, правда в поведении Петерс учитывал упрямство и непредсказуемость, что впрочем серьёзно могло помешать следствию. Он не был обескуражен фамильярностью – Фанни явно издевалась. Не ясно зачем: склонности к мазохизму или понимание того, что рано или поздно приговор приведут в исполнение. «Если её это кажется забавным, – считал Петерс, – то пускай».

Теперь в другое время, при ином освещении свет лампы падал на Каплан с другой стороны и Петерс невольно отметил изменение в её лице. В словесном потрете, он написал, что подозреваемая имеет внешность грубую, болезненную и тусклую. То ли свет стал ярче, видимо, Курский успел поменять лампочку, но лицо Каплан заиграло новой палитрой эмоций. И зловещее презрение, и некая догматическая печаль, но самое главное – задумчивость, при которой черты лица становились, что ли мягче. И о чём таком она думала. Явно некто просветил её о плане сегодняшнего допроса.

– Гражданка Каплан, вам рекомендуется сотрудничать с ВЧК, – как можно мягче сказал Петерс, однако слова вырвались так натянуто, словно проскрипели сквозь зубы.

– Тю! – слабо воскликнула она, улыбаясь. – С чего бы такое счастье? Вот если бы вы предоставили мне какие-нибудь права…

– Предоставим, – процедил Петерс, складывая руки на груди. Каплан надулась и откинулась на спинку стула.

– Ну да. Знаю я эти ваши штучки. Сначала ластитесь, чтобы показания выудить, а затем… Впрочем случай прошедший, я на такую уду не поддамся более.

– И о себе ничего не скажешь? – выпытывал чекист, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь и разговорить чертовку. Но свет, так неестественно гармонично падавший на лицо, растворял в ней всяческую жёсткость, и глаза её теперь казались такими большими и грустными. Петерсу от того было даже легче: понимая, что по-плохому лже-анархистка не будет рассказывать ничего вовсе и видя, что напротив сидит всё-таки женщина, а не бесполое существо, он мог как-то подавить в себе негативные блики и немного смягчится. Да, для допроса это было лучше всего.

– Скажу, – вдруг ответила Каплан, направив глаза в потолок. – Родилась в Волынской губернии, уезда не помню. Отец мой был еврейский учитель. Теперь вся моя семья уехала в Америку.

– Отчего именно в Америку? – Петерс ликовал: кажется, ему удалось завязать диалог, хотя бы на подробностях личной жизни, однако женщину словно ударило током – она вновь стала серьёзной, с лица исчезла всякая лёгкость и игривость.

– Не отвечу.

Спустя полчаса Петерсу удалось разговорить её, а через час удалось выяснить, что Каплан была в Кремле. По какому делу и у кого именно – это в протоколе не отражено или умышленно, или Каплан уклонилась от ответов.