– Троцкий слушает, – раздался голос наркомвоенмора.

– Ленин ранен, – приглушённо сообщил Свердлов. – Положение его безнадёжно.

Из Казани до Якова Михайловича донеслось тяжёлое дыхание, какое он уже слышал буквально месяц тому назад. В этих словах: “положение его безнадёжно”, Троцкий за километры уловил нужную интонацию, нужное послание, какое Свердлов и хотел передать последнему – сигнал.

– Я еду, – кратко бросил Троцкий и из трубки послышался скрип и пищание.

Следующими точками перезвона были Петроград и Царицын. Свердлов не спал всю ночь и с каждым часом становился более бледнее, более мертвеннее, более взволнованным и выглядел отнюдь не лучше Ильича. Он сам назначил следственную комиссию, во главе которой оказался Юровский – тот самый чекист, некогда расстрелявший семью Романовых, и уже успел перебраться из Екатеринбурга в столицу. На тот момент никому до это не было дела: все были ошарашены и шокированы иным зверством.

Спустя пару часов после того, как Дзержинский покинул Смольный, ему, на «Дворцовую площадь», в ПетроЧК позвонили.

– Дзержинский на связи, – произнёс Феликс, холодно. Голос Зиновьева был в корне ему противоположен.

– Стреляли в Ленина, – выпалил он скачущим голосом.

Внутри Феликса всё заледенело, слово в грудь ему также выстрелили трассирующими пулями.

– … убили? – со слабым нажимом спросил он.

– Нет, ранили, – ответил Зиновьев.

Дзержинский бросил телефонную трубку на стол, стрелой вылетев из здания, и вот уже спустя четверть часа снова был на крыльце Смольного. Но на этот раз, завидев Зиновьева, чекист кинулся на него, расстреливая тирадой вопросов.

– Кто сообщил?

– Свердлов.

– Когда?

– Как я позвонил.

– Он сказал, что с Лениным?

– Его тут же увезли в Кремль.

– Кто стрелял?

– Эсерка, какая-то.

– Имя точное!

– К-каплан, кажется.

– Задержали?

– Да…

– Чёрт побери! – гневно воскликнул Дзержинский. Зиновьев вздрогнул: разъярённый «Железный Феликс» был во стократ хуже, чем Антанта и немецкая интервенция вместе взятые. Глаза Дзержинского люто сверкали. – Свердлов – мразь, снова избавился от меня!

– Что-что? – недоумевал Григорий, на всяких случай, отходя подальше.

– А я? – продолжал корить себя чекист в порыве ярости. – Идиот, как я мог? Я же знал, что так будет.

– Феликс, никто не виноват, – пытался успокоить товарища по партии Зиновьев. – Ну, кроме эсеров, естественно. Не надо никого проклинать!

– Был бы я в Москве… – Феликс пришёл в себя и в безысходности опустил лицо на руки. – …Ни за что не допустил.

– Он обещал отзваниваться каждые пол часа. Слышали б вы его голос! Он был крайне взволнован и встревожен.

– Разумеется. Владимир Ильич должен быть давно уже... – Дзержинский специально осёкся. Не нужно сеять межпартийную смуту ещё и в Петрограде, – подумал он. А ещё “Железный Феликс” понял, что по окончанию следствия над Каннегисером, которое бросить не мог, он должен сиюминутно возвращаться. Последствия могли быть ужасными...

В следственном подвале – тёмном и беспросветном, подобном туманной, глухой Сибирской ночи, единственным источником света была настольная лампа, горевшая изжелта белым светом. Так горит Земной спутник в полнолуние – зловеще, пронзительно, резко оттеняя все предметы, которых касался свет – как оттеняют макушки деревьев в полуночной Тайге, когда вокруг пустота, глухота и никого вокруг.

Каплан эта лампа напоминала волчий глаз – единственный, злющий, сверкающий неистовой ненавистью и желанием сиюминутно растрепать свою жертву на мелкие кусочки. Её ввела в помещение целая бригада чекистов: одни вели её под руки, остальные шли позади, зная склонность эсерки к побегу и к вспышкам агрессии. Сама же арестантка была настолько истощена физически, что еле волочила ноги – о каком побеге могла она думать, ибо ещё предварительно женщину хорошенько поколотили за Вождя Мирового пролетариата. Голова её была опущена на грудь, волосы, растрёпанные во время задержания, торчали в разные стороны некрасивыми вихрами, плечи ссутулены и сгорблены, а губы были так сильно поджаты, что на них выступали следы укусов собственных зубов.

Её грубо усадили на стул, больно ударив по плечам, оставив, казалось, наедине с самой собой. Так показалось Каплан: она, озираясь по сторонам, пыталась разглядеть какие-то очертания места, где находится, но кромешная темнота скрывала пространство от её глаз. Лишь «волчье око» неотрывно следил за ней, и вдруг, эсерка увидела, как некий тёмный силуэт позади лампы, зашевелился. Каплан от неожиданности и испуга подалась назад. Следователь тенью всё это время следил за ней: он – наоборот, подался вперед, демонстративно листая перед арестанткой папку с делом, которая, по сути, была пуста.

– Назовите полное имя, – заговорил Петерс: голос его был металлическим и холодным, что ввело эсерку в ступор.

– Я – Фаня Ефимовна Каплан, – раздался короткий ответ.

– Гражданка Каплан, признаёте ли вы своё преступление: вы стреляли в Ленина сегодня?

– Да.

Петерс нетерпеливо фыркнул: он был мастером своего дела, но впервые его коснулась истина: «лиха беда начала». Он долго смотрел на Каплан и с каждой секундой понимал, что допрашивать её привычными методами бесполезно. Замешательство его основывалось в первую очередь из понимания того, в кого стреляла женщина напротив, а также и оттого, что это была именно женщина, и именно болезненного вида. Она же со страхом смотрела на чекиста, выжидая агрессивных действий – Каплан думала, что тот тоже, ничего не спрашивая, начнёт бить её. Однако Петерс сидел, скрестив руки, и молчал.