Метаксия надела на славянку новую рубашку, с вышитым низом и рукавами, и жестом пригласила снова лечь. Та села на постель, не спуская с нее глаз.

– Хочешь пить?
– спросила отравительница: снова по-русски, правильно, хотя и заметно коверкая слова. Желань молча кивнула.

Метаксия поднесла ей вина напополам с водой, и пленница-московитка выпила все. Потом тронула гречанку за руку, за длинный узкий рукав; прислужница тотчас села у ее ног, как будто ожидала этого.

Желань долго смотрела в ее насурьмленные серые глаза. Конечно, эту женщину нельзя было даже упрекнуть за подлость — гречины все таковы…

Рабыня сдвинула ноги; у нее что-то сжалось внутри в комок, захотелось разразиться слезами — но она не могла перед чужачкой.

– Я христианка, - наконец прошептала Желань, качая темно-русой головой, - я так не могу…

Метаксия опять улыбнулась. Гречанка была хороша собой - но рот слишком твердый, великоватый.

– И я христианка, - ответила прислужница, показав на свой крест. Помолчала и прибавила, понизив голос:

– И он христианин…

Теплые ладони дружески сжали руки славянки. Желань сидела не отвечая, будто окаменев и онемев сразу. Что можно втолковать женщине, которая так говорит - и так делает?

Метаксия, поднявшись с колен, села с нею рядом и пригладила ее волосы. Теперь она смотрела в глаза рабыне серьезно и сочувственно.

– Я такая же, как ты, - проговорила гречанка.
– Тебе нужно смириться. Иначе ты себя убьешь.

Желань поникла головою, не размыкая уст. “Я себя уже убила”, - подумала она.

– Человек, который к тебе ходит, которому ты отдана, очень важный господин — и падок на женщин, - без всякого смущения продолжала Метаксия.
– Если ты будешь умна, у тебя будет счастливая судьба. Он добрый хозяин и хороший любовник.

Желань вся зарделась; зубы и ноги у нее свело от стыда.

– Кто он такой? Тебя он покинул, Метаксия?
– прошептала славянка.

– Патрикий* Фома Нотарас, - ответила Метаксия, так ничего и не сказав о себе.
– Твой господин… царев муж, как говорят у вас в Московии. Ты должна радоваться, что попала к нему.

Вдруг Желань ощутила душную ненависть к женщине, которая так хорошо говорила на ее языке - и так искусно на ее же языке убеждала полонянку предать свою отчизну и веру.

– Уходи! Уходи!
– воскликнула рабыня.
– Ты не лучше его!

Метаксия усмехнулась крупным твердым ртом; потом встала и, не поклонившись, вышла вон.

Желань заплакала — тихо, безнадежно. Ей вдруг подумалось, что слова служительницы могли быть ложью с начала до конца. Здесь нельзя верить никому.

Наутро Метаксия явилась как ни в чем не бывало — подняла славянку с постели и повела мыться.

– Тебе повезло, - вдруг сказала она в бане, обливая ее из кувшина.
– Во всем городе почти не осталось воды. Мы же здесь ходим чистыми, слава Богу и императору.

Желань изумилась. Она видела, как вода в купальне сбегает по хитро устроенным мраморным трубам, - и подумала, что, наверное, таких бань в Константинополе мало сохранилось, как и дворцов.*

– Это дворец императора?
– спросила славянка.

– Да, василевса, - холодно ответила служительница.
– Большой дворец. Но великого василевса сейчас нет в столице.

Желань вспомнила, как ей представилось, в минутном помрачении, что человек, который вошел к ней, и есть царь ромеев… Но такого, конечно, не может быть. И сколько же здесь придворных, слуг, рабов — огромный дворец казался пустым, но в складках стенных занавесей, за порфировыми колоннами, когда они шли, звучали шепотки, багряные ковры глушили множество шагов…

– А патрикий придет сегодня?
– испуганно спросила славянка. Метаксия хмыкнула.

– Как пожелает, - ответила она, заканчивая укладывать теперешней госпоже волосы.
– Я не знаю.

Они вернулись в келью Желани, где вместе позавтракали, финиками и какими-то другими нежными фруктами, имен которых славянка не знала, запив их пряным вином. А потом Метаксия сразу перешла на греческую речь, как будто ни слова не знала на языке московитов. Желань поняла, что, должно быть, служительнице велено обучить ее греческому языку, и не противилась. Что пользы?

Страшные глаза матери виделись ей только тогда, когда она смыкала веки… А спать ей совсем не давали. Патрикий Фома Нотарас пришел к своей рабыне при свете дня.

Желань больше не пряталась и не боролась с ним — и белокурый патрикий остался доволен. Он, однако, теперь не пытался с ней говорить, а сразу сел на ее ложе и взял наложницу себе на колени. От него пахло разными благовониями; дорогой атлас одежды, уложенной складками, поскрипывал, когда он устраивался со славянкой на постели.