Наконец Феофано обняла подругу за плечи и увела с палубы. Они знали, где им находиться: в беседке, смежной с каютой кентарха, а ночью лучше спускаться в общее помещение под палубой, где были размещены остальные. Там для подруг было отгорожено собственное спальное место: Феофано настояла на этом, и комес быстро согласился. Он и сам лучше кого-либо другого понимал, что на борту не может повториться то прекрасное любовное помрачение, которое он пережил со своей подругой на Проте. Теперь Феодора принадлежала ему: но у такого обладания, как всегда у разумных и благородных людей, было множество ограничений.

Когда Феофано дернула за шнурок, придерживавший шелковую занавесь, и та отделила подруг от всего мира, Феодора села напротив гречанки и посмотрела ей в глаза серьезно и встревоженно.

– Чем мы будем жить? Мы еще почти не говорили об этом! Мы же все потеряли!

Лакедемонянка улыбнулась уголками яркого твердого рта.

– Ты не веришь своему возлюбленному?

Феодора медленно покачала головой.

– Я верю, что Леонард не бросит меня, - сказала она. – Но я не знаю, как он будет содержать меня и моих детей! Ведь он…

– Родич Никифора, которого он убил, - кивнула Феофано. – Критянин, мореход без подданства, а значит, морской разбойник… в Европе таких, как он, называют корсарами. И он хотел бы владеть тобой безраздельно, но оставит тебе свободу, потому что любит тебя!

Феодора грустно рассмеялась.

– А как будешь ты? Ведь у тебя тоже ничего не осталось?

– Кое-что осталось… и у тебя осталось, - заметила Феофано, касаясь амулета на шее подруги. – И если не хватит моего богатства, я возьму ссуду у Леонарда, - совершенно спокойно продолжила она. – Куплю имение, заведу хозяйство… где-нибудь в провинции, рядом с вами. Найду друзей, уехавших в Италию раньше меня. А года через три, пожалуй, смогу вернуть комесу долг! Было бы здоровье!

Феодора взглянула на белую прядь, змеившуюся в черных волосах Феофано; и вдруг, охваченная нежностью и страхом, пересела к гречанке на ложе и обняла ее.

– Я так боюсь тебя потерять!

Феофано прижала подругу к себе и, уложив ее голову на свое плечо, чуткими пальцами повторила изгибы ее тела. Она чувствовала, как ее московитке этого хочется. Никакой мужчина не научится такой женской любви и взаимопроникновению.

– Я всегда буду с тобой, - прошептала гречанка. – Нас ничто не разлучит! Мы существуем, лишь пока отражаемся в глазах друг друга!

Они поцеловались – сначала по-христиански, потом в губы, долгим томительным поцелуем. Феодора ощутила дрожь и жар желания. Феофано немедленно передались ее чувства, и гречанка улыбнулась.

Феодора встала с ложа, справляясь с собой; переведя дух, она выглянула за занавеску. Там Микитка что-то рассказывал ее старшим детям, а Магдалина сидела с младшим на коленях. Феодора отпустила занавеску и села обратно к своей покровительнице.

– Метаксия, я не знаю, как быть с моими сородичами.

Феофано пожала плечами.

– Кто-нибудь из нас возьмет твоих тавроскифов к себе – или я, или… вы, - сказала она. – Какие могут быть вопросы? Мы приставим их к делу, как было здесь.

Феодора застыла, глядя на нее.

– И я буду… госпожой, боярыней над Евдокией Хрисанфовной?

– А что тут такого? – сказала Феофано. – Ты рассказывала, что в вашей стране даже знатные люди издавна попадали в рядовичи и закупы*, - Феофано говорила по-русски, и совершенно свободно: но в ее устах старинные названия прозвучали чуждо и враждебно. – Это различные формы рабства, из которого можно выкупиться по-разному… у нас проще: или свободен, или раб. А ты без всякого ряда или купы будешь благодетельницей для своих, у вас подобное тоже не редкость!

Феодора потрясла головой. Они с Феофано говорили чаще по-гречески, но нередко и по-русски; однако Феодора так и не привыкла к русской речи в устах Феофано – царица строила фразы совершенно не так, как московиты, и употребляла совершенно другие, чужеродные, слова: это был какой-то новый язык, враждебный русскому, с латино-греческим костяком. Язык, время для которого не наступило… и уже никогда не наступит: Константинополь пал!

Феодора и сама давно уже разговаривала по-русски как гречанка, не слыша себя со стороны! Ничего удивительного, что Евдокия Хрисанфовна так смотрела на нее, – она-то сохранила русскую речь в изначальной чистоте, как и себя самое!

– Мне их взять к себе – совсем другое дело, - сказала Феодора.

Конечно, Феофано прекрасно понимала, почему “совсем другое дело”, но ничего не ответила. Жизнь жестока; и даже тем, кто совсем к этому не склонен, приходится изменять себе.

Феодора опять встала с ложа и прошлась по ковру, с наслаждением и тревогой всем телом ощущая качку.

– Несчастный Фома, - сказала она, сцепив руки. – Я все время думаю о нем!

Феофано отвернулась.

– Уверена, что этого мой братец и добивался.