– Нет, нет, Жойен, посмотри на меня, посмотри на меня!

Наконец он приоткрыл тусклые, подернутые дымкой глаза, с трудом сфокусировав взгляд на ее лице.

– Оставь меня, Мира, - прошептал он, едва шевеля бледными губами. – Слишком поздно. Все кончено.

– Нет!
– снова вскрикнула девушка, пораженная ужасной догадкой. Она обеими руками отбросила меха и, замирая от беспомощности и дурноты, увидела то, что скрывалось под ними. Бледное иссохшее тело Жойена было покрыто шрамами, красными и синевато-багровыми, из ран сочилась кровь.

Словно сок чардрева. Такого же цвета. О боги… Бран пил сок чардрева каждый день…

Древовидец. Колдовство - это клинок без рукояти.

Мирой овладело безумие. Мы должны выбраться отсюда. Мы забрались слишком глубоко, слишком глубоко, и теперь наша задача – моя и Жойена – выполнена. Но над нами… деревья пробуждаются, а корни сдерживают мертвецов, которые проникли в огненные залы.

– Ходор? – всхлипнул Ходор.

Мира открыла было рот, но тут же его закрыла. Ей нечего было сказать.

В этот миг все Дети Леса, что были в пещере, поднялись на ноги. В их глазах зажегся неземной свет, и они начали петь.

Ходор съежился и свернулся в клубок, обхватив большими руками колени и дрожа всем телом. Песнопение проникало в самую душу, и над сильными и глубокими голосами поднялся один голос, высокий и чистый. Дети Леса раскачивались в такт. Корни извивались и переплетались. Красный Ворон на своем троне, казалось, стал еще больше и ужаснее, он сиял, словно луна. Даже камни печально вздохнули, и песня поднялась и разбилась в сердце Миры, словно набежавшая волна. Погребальная песнь.

– Хватит! – закричала она. – Не надо, прекратите!

Она могла точно так же приказать солнцу встать на западе и опуститься на востоке, горам превратиться в пыль, а ветру – унести их словно листья. Дрожа и плача, она подползла к Жойену и взяла его лицо в ладони.

– Посмотри на меня, - рыдая умоляла она. – Ты умрешь не сегодня.

– Нет, Мира. – Ее брат улыбнулся. Тонкие пальцы коснулись ее щеки и бессильно упали. Глаза цвета листьев и мха, глаза древовидца остались открытыми. – Сегодня.

========== Могильщик ==========

Тишину наступающего вечера нарушил звон колоколов. Заходящее солнце заиграло разными цветами в слюдяных окошках септы. Настало время завершить работу, зайти внутрь и прослушать пятую из семи служб, которую нынче поет проктор. Будет еще служба после ужина, и потом последняя, перед отходом ко сну. В полночь братья встанут на первую службу следующего дня, зажгут свечи в темноте и сотворят молитвы, тихие, как их души.

По крайней мере, некоторые. Могильщик вытер большие ладони о грубую бурую робу и, опираясь на лопату как на костыль, тяжело побрел на холм. Мимо проходили братья, некоторые из них кивали или поднимали руку в приветственном жесте, но никто не предложил помочь. Им давно известно: он никогда не примет помощь.

Могильщик остановился, чтобы перевести дух, и обвел взором Крабий залив; его отмели быстро заполнялись волнами вечернего прилива. Тихий Остров лежал в устье Трезубца, на севере виднелись отдаленные горные пики Долины, на юге – Речные земли, на востоке залив выходил в Узкое море. А на западе – Солеварни. Он никогда не смотрел на запад.

День был короток, и в воздухе висела холодная сырость. Выдохнув белый пар, могильщик продолжил подъем, морщась и изредка проклиная больную ногу. Но из своего рода уважения, которое он высмеивал в себе, он делал это тихо. Это была его особенность, на которую братья приучились закрывать глаза, равно как и на то, что он всегда ставил свечи лишь Неведомому. А еще на то, что ты – проклятая уродливая псина с лицом, которое даже Матери не приглянется. Что ты на это скажешь, Клиган?

Воистину, что бы ни думали о нем братья, внешне они никогда этого не проявляли. Он все еще не знал, как с этим быть. Что и говорить, человеку не так просто быть грубым, если он все время молчит, а трудники, послушники, братья и прокторы Тихого Острова были сообществом вроде ордена Молчаливых сестер. Они не только прибирали мертвых, но также ухаживали за больными, голодными, ранеными и одинокими. Все они принесли священный обет не позволять словам сходить с их уст, за исключением крайней необходимости.

Но самые глубокие раны - те, которые наносят молчанием. С того дня, как он наконец очнулся и вышел к братьям в скромной рясе послушника, он ожидал косых взглядов, лиц, искаженных ужасом, вопрошающих, что такая тварь, как он, делает в их непорочном убежище. Он ждал, что они будут трубить при его приближении в рог, отсаживаться от него в трапезной, шептать его имя, которое он оставил в прошлом, умирая на берегах Трезубца на руках у Старшего Брата: Пес. Но ничего такого не было.

Хоть братья и немы, но они не слепы. Поэтому они не могли не заметить шрамы на его лице и как он припадает на больную ногу, охромевшую из-за раны, которую люди Грегора нанесли ему на постоялом дворе. По его приказу мелкая волчья сучка залила ногу кипящим вином и перевязала, но рана быстро воспалилась. Его трепала лихорадка, он ругался, рычал, пытался усидеть на коне, но в конце концов свалился.