Медленно, словно лунатик, вставший посреди ночи с кровати, Кузнецов подошел к окну. Он прижался к стеклу лбом, думая, что стекло хоть немного охладит лицо. Но стекло тоже было горячим. Тогда он провел рукой по телу -- оно было всё в липком поту.

У него возникло сильное желание скинуть с себя одежду и вытереться насухо, остаться здесь, в этой комнате, совершенно голым. Но Олег Иванович не сделал этого -- вдруг сосед проснется и подумает что-то нехорошее. Поэтому Кузнецов остался стоять на месте, у окна как был, в больничной пижаме.

Луна на небе едва просматривалась за пеленой дыма. Она одиноко маячила в вышине, словно матовая лампа с рассеянным светом. Олег Иванович находился в палате взаперти, в беспомощном состоянии, и чувствовал себя таким же жалким, бессильным, как император Николай перед сломанной коляской, там, в Пензенской губернии. Эта коляска не давала царю возможности передвигаться. Здесь, доктор Никитин ограничивает его, профессора истории, в движении так же как та коляска.

"У него должна быть фамилия не Никитин, а Коляскин, -- хмыкнул про себя Олег Иванович, -- всё верно, доктор Коляскин!"

Внезапно в стекло снаружи попал окурок сигареты, который бросил кто-то сверху. Окурок ударился о стекло, будто ночная бабочка, с глухим стуком, и упал вниз, рассыпая по сторонам искры яркими светлячками. "У санитаров наверху курят, -- подумал Кузнецов, не успевший даже испугаться от неожиданности, -- снаружи, видимо, сильный ветер. Парадокс природы -- ветер и густой туман!"

Эта падающая сигарета неожиданно навела Олега Ивановича на мысли о его неудавшейся любви. Он думал о Юлии, вспоминал историю их отношений и поймал себя на мысли, что думал о ней как о посторонней девушке, просто знакомой и не более.

Это было странно.

Воспоминания о разговорах, поцелуях, обладании друг другом, обо всём том времени, которое было проведено вместе, не рождали в его душе никаких откликов. Словно он смотрел со стороны на красивую картину, выставленную в зале известного мастера живописи. История жизни мужчины и женщины, изображенная на холсте, была интересной, драматичной, но не его, никак не связанная с ним.

Неужели ливень его души погасил любовь к ней, жившую в его сердце? Ливень души... Он прочитал эти слова у Шекспира, а может у Есенина. Неважно!

Она хотела, чтобы он переехал к ней, оставил жену. Но для чего? Что он мог ей дать, кроме переживаний стареющего мужчины? К тому же, для такого шага требуется известная смелость, которая заключалась в преодолении самого себя. И как раз это оказалось для него делом непростым.

Он сопоставил себя с Николаем Павловичем. При всей своей решительности и мужественности, император, связанный отношениями с Нелидовой почти восемнадцать лет, не смог оставить жену. Да и ради Пушкиной он её тоже бы не оставил. Он не оставил бы её ни для кого.

Олегу Ивановичу стало грустно.

На широком подоконнике лежал листок с непонятными рисунками, рядом простой грифельный карандаш. Кузнецов на мгновение призадумался, а потом начал набрасывать стихи, строфу за строфой.

Он никогда не был поэтом, никогда ничего не писал, был, наверное, как все, как большинство мужчин. Романтика, поэзия, в такой стране как нынешняя Россия не характерна -- здесь превалирует суровая проза. Для поэзии нужна особая чувствительность души, а где её взять в жестких реалиях каждодневного существования?

Однако сейчас, во власти лирического настроения, он писал следующие строфы:

Столицу дым окутал вновь --

Пожары в середине лета.

Летит сгоревшая любовь,

В окно чужое сигаретой.

Почти не оставляя след,

Она едва заметно тлеет,

И только солнца дымный свет,

Воспоминанья в сердце греет.

Мы жгли любовь свою легко --

В тумане не заметно дыма,

Как будто где-то далеко

Она была между другими,

Как будто не болит душа,

Как будто в середине лета,

Я вновь с тобою не спеша,

Пойду, забыв о сигаретах,

Но мы расстались в пелене,

Среди плывущих в дымке зданий,

Ведь счастье было не в огне,

А лишь в предчувствии желаний!

Олег Иванович посмотрел на написанный им текст. В лунном свете строчки были бледны, едва различимы, терялись среди карандашных рисунков Толяна, изображавших какие-то машинные детали. Но, все же, напрягая зрение, он перечитал свои стихи.