Скосил глаза через плечо, на коня глянуть, а потом уж и обернуться пришлось, и удивиться. Сам, своими глазами видел, сколько в реке простору от берега до берега. А тут: с которого отплыли, тот едва видать, а к которому плывут, вроде и не приблизился. Морок...

Чувствует Илья, тело будто не своим становится, будто каменеет. Ноги подгибаются, не держат. Всего один шаг до лавки, только и того никак не сделать. Собрал все силы, двинулся, да тут же и ослабел, плюхнулся на лавку всем собой, как только не сломал. Девке же ничто - все так же веслом своим поваживает из стороны в сторону, куда-то вдаль глядит. У него же и веки каменеют; нет никаких сил глаза открытыми удержать. Не успел закрыть, ровно провалился.

И замелькали, замельтешили годы прожитые, мгновение за мгновением, день за днем, год за годом. Словно и он это, а словно и со стороны смотрит, не поймешь. Всю жизнь свою ровно заново прожил, все вспомнил, все прочувствовал. От самого первого воспоминания - ласковой улыбки на материнском лице, до последнего - как шаг к лавке сделал. Как глаза закрыл. Но на этот раз не провалился, а взмыл куда-то ввысь. И раскинулась под ним земля, без конца, без края, где зеленая, где в желтизну, вся синими извилинами изрезанная. И видит он на этих извилинах, будто муравьи малые в разных местах суетятся. Темнеют на синем, в одну сторону устремляясь, к разливу огромному, без конца, без края, к которому все извилины сходятся, вот как ветви у дерева к стволу. И где-то там в разливе видно пятно зеленое с белым, и муравьи все к этому муравейнику спешат. Сила же снизу, от земли, исходит, не сила - силища. Такая, что дух захватывает, что руки в стороны, что криком великим воскликнуть хочется... Только было раскинул, только было крикнуть собрался, - ровно дымкой туманной земля подернулась. Мгновение, и нет дымки, и снова зеленое и синим, но уже не такое, как прежде. Вроде, все как было, но зелень как-то притускнела, и синь поблекла, и нет на ней ни муравьев, ни пятна зеленого с белым, и силища... Нет ее, прежней. Другое что-то исходит, а что - не понять.

И тут мотнуло Илью, чуть с лавки не сверзился. Открыл глаза, мотнул головой - нет наваждения, как и не было. Вот она, былая река, неширокая, оба берега, какие были. Девка-перевозчица. Оставила весло, к борту прошла, отодвинула засовы, отвалила, доски скинула.

– Ступай.

Вот так, запросто, и ничего более. Одно только слово.

– Так ты что же, плату за перевоз не взимаешь?

Махнула рукой, ничего не ответила, отвернулась, сама сошла. Только и видел, как мелькнула несколько раз посреди дерев, да и скрылась из глаз.

Ну, не бежать же за ней... Сошел Илья, коня свел. Вот она дорога, такая же, как и с той стороны. Не то, чтобы совсем видима, однако и не потеряешь. Пошел было далее, и вдруг вспомнил про слова болотника. Веры ему, конечно, нету, ан, может, и не соврал. Что он там говорил? Ракита с гнездом? Так здесь что в одну сторону, что в другую, одни ракиты. Склонились над темной водой. Не белка, чай, по деревьям скакать-то. Не ровен час, сверзишься в реку. Да и девка наверняка где-то неподалеку. При ней - срамотно как-то. Услышит, как ветки трещат, наверняка заявится. Выглянет из-за дерева, увидит его на дереве, тут уж точно свалишься. Как быть?

А никак. Принялся Илья деревья осматривать. На девку рукой махнул. Одно посмотрел, другое. Ни тебе ветки подходящей, ни гнезда с пером. Совсем уж уходить собрался, - ну его, болотника, без его советов как-нибудь обойдемся, как вдруг припомнил - видел на одном дереве... Вон на том, кажись...

Точно. С земли не достать, не допрыгнуть, пришлось-таки лезть. Посреди сучьев будто шар примостился - ветки так друг промеж дружку переплелись, что больше ежа напоминают. У них в деревне такие как раз гнездами называют. А еще сказывали, будто внутри них иногда яйцо неведомой птицы разглядеть можно. Взять нельзя - только поглядеть. И никто будто бы, никогда ту птицу не видывал, ни как гнездо вьет, ни как яйца откладывает, ни как птенец вылупляется. Однако ж ежели заприметить, да успеть кусок скорлупы ухватить, будет тебе непременно в жизни сплошная удача. Но коли подхватить не успеешь, скукожится скорлупа, станет на лист увядший похожа, ни по чем не отличить...

Ни яйца, ни скорлупы Илья не нашел. А вот перо и впрямь торчит: свежее, будто только что оброненное. Как гусиное, только цвета необычного, иссиня-черного. То есть смотришь на него - черное, а чуть поверни - синее-пресинее. Чудное, в общем, перо, никогда прежде такого не видывал. Тут же и прут обнаружился. Рядом с гнездом торчит, длинный, ровный, толщиной в палец. Дерганул его Илья - не подается, гибкий больно, пришлось ножом отхватить.

Слез с дерева, добычу в руках вертит. Ну, и что теперь с ней делать? Кроме как высечь этим самым прутом, ничто на ум не приходит. А перо... Илья расхохотался, представив себе, что можно сделать с этим самым пером, коли к Соловью его употребить. Снова задумался. Болотник ведь еще про волосы из бороды говорил. И тут вдруг как обухом по голове: так ведь это ж он про стрелу. Конечно, про стрелу. Непонятно только, надо ее острить наконечником, или нет? Про наконечник речи не было... Примостился возле пня, ножом аккуратно располосовал перо, оглянулся, - нет ли девки поблизости, - потом, поморщившись, намотав, сколько мог меньше волосьев на палец, дернул, - сколько там времени прошло, а уж стрела-то и готова. Не стал ни острить, ни с другой стрелы наконечник снимать, как есть, в колчан сунул. Берегись, Соловей, человек-птица дивная, кто бы ты ни был...

...Пока суд да дело, начал Илья припоминать все, что ему допрежде о разбойниках слышать приходилось. Ну, и свое знакомство с ними - тоже. И так, и этак, а не сходится нитка с иголкой. Все прочие - они понятные. Дороги выбирают, где гости побогаче ездят, или там реки. Хоть и говорится о них, засел, мол, дорогу злодей такой-то, но это только так говорится, по атаману ихнему. На самом же деле редкий тать в одиночку на дело лихое решится. Он, если честно, про таких не слыхал. Завсегда этот самый тать атаманом оказывался, а вокруг него сколько-нить люду приблудного. Так нешто Соловей этот самый дурнее дурного, что в одиночку засел? Это одно.

А вот другое. Ну, положим, пограбил, страху такого навел, что никто с некоторой поры по дороге этой самой не то, что с товаром, с иной надобностью идти не решается. Какая ему с того корысть? Другой на его месте, пользуясь славой своей разбойничьей, ино подался, где пожива сама, можно сказать, в руки торопится. Ну, а к славе да удаче еще тати потянутся, мало ли их по лесам бродит. Этот же на месте пустом сидит, гузном об дубы трется. С чего бы это?

Или, вот, зверье, да птицы, да гады ему повинуются. Чтоб хозяин такое дозволил? Не бывать в лесу двух хозяев. Коли в хозяйстве не один хозяин, значит, скоро ему прахом пойти. Что слово знает, тут спору нету, но вот зверье...