Ишь, как позаросла вся, колеи едва-едва видимы. Не понять, какой ширины была. Трава, как на подбор, жесткая да колючая, а по краям ее - лопухи с серпухой пристроились. Кое-где уж и деревца молодые пробиваются. Вот и первая валежина. Сосну здоровенную молнией, должно быть, опалило, а бурей вывернуло. Здорова стволом - до пояса, не пройти. Уперся плечом, крякнул, поднатужился, выдавил в сторону. Пока двигал, тут тебе и змеи, и живность всякая мелкая из-под валежины наутек выплеснулась. И столько ее оказалось, что ежели б каждая человеческим языком сказать могла, - ну, мол, за какой надобностью потревожил, - непременно б оглох.

С полверсты не прошел, другая такая же. Лежит - дожидается. Пришлось и ее в сторонку. С третьей же промашка вышла. Уперлась во что-то, и никак. Туда-сюда пошатал, не идет. Разозлился, поднажал со всею силушкою - убрал с дороги. Зато елка, в которую валежина упиралась, как есть из земли вывернулась и поперек дороги грохнулась. Хорошо, никого рядом не оказалось, а то с языка такое сорвалось, как только еще с десяток не попадало. Чего прямиком поперся? Али просил кто? Сто лет никто не хаживал, и пусть бы себе дальше не тревожил. В городе всем сказал - торопится больно, а тут застрял, не вылезти. Тут верст пять за день - уже хорошо. А нет - так иначе как к старости до Киева и не добраться...

Сколько так пробирался Илья, попутно дорогу расчищая, и не припомнить. Оно кабы только в дороге дело. А снедь какую раздобыть, а воду? Это лишь кажется, что в лесу с голоду не помрешь. Конечно, грибы-ягоды-коренья завсегда найдутся, ежели совсем худо, и лужа какая отыщется, ан с такого-то стола недолго и ноги протянуть. Особливо коли птицу со зверьем, какие луком да стрелой добыть можно, шумом пугать. А шум от работы Ильи такой идет, что коли не в Киеве, так в Чернигове точно стены шатаются...

В общем, и хлопотно, и голодно, и чтоб уж совсем под завязку - забрался Илья в болото. Поначалу, пока не осознал, удивился и даже порадовался: дорога виднее стала, травы-кустов поменее, все деревья в основном, кряжистые такие, ветвистые, теньком приятным укрывают. Ну, конечно, корни - где в руку, а где и в две, - землю взбаламутили, торчат змеюками, - дело поправимое. А там лужи пошли встречаться, все ширше да ширше, зелень какая-то с ветвей свисает, ровно косы девичьи. Гнильцой легкой потянуло, водой стоялой. Сказывал Сорока насчет Черной грязи, только не думал - не гадал, какая она. Оказалась, не черная вовсе, а местами синяя, местами бурая, темно-зеленая с коричневым.

Потом и вовсе веселей пошло, как на гать полусгнившую выбрался. Прежде широкая и надежная - ишь, какими стволами выложена, - нынче не поймешь, куда ступить. Вот лежит лесина - затвердела, как камень, а рядом с нею - как повыел кто-то всю. Ступи на такую, мало провалишься, так ведь еще и застрять можно, не в подъем. Ори - не ори, не докричишься. Обходного же пути никакого не видно. Либо вперед, либо - повертай оглобли. Направо глянешь - зелень сталая, торчат из нее местами бугры, а на них деревья странные, будто кто взял за верхушку, да несколько раз обернул. Или, вон, одно. Его пополам переломило; торчит пень зубастый, к нему ствол приклонился, еще зубастее. Пень корнями из кочки выбился, с ветвей же ствола приклоненного листва слетела давно и торчат они, голые, из воды, ровно другие корни. С одной стороны - корни, с другой - корни, а верхушки нету. Чем не диво? Топляк повсюду, цветы духом ароматным голову кружат, шныряет кто-то постоянно, квакает, скрипит, ухает, бормочет.

Это - по правую руку картина такая. Повернул Илья голову влево - а и там так же. Саженей эдак на сорок видно, далее же, ровно дымкой сероватой заволокло.

На сколько ж она тянется, грязь эта самая? Да и кому вообще в голову взбрело, дорогу прямоезжую прямо по болоту мостить? Нет, чтоб пару верст в сторону взять, или сколько там, зато по твердой земле. Где там... Не привыкать, авось сдюжим... Сдюжили... Хорошо, копье есть, им, как слегой, гать перед собой пробовать можно.

Булькнуло что-то неподалеку. Глянул Илья в ту сторону, так и есть. Примостился на топляке, сидит, смотрит. Пузо здоровое, ножки короткие, руки худые да длинные, такой длины, что лапти снять - нагибаться не надо. Глаза - как у совы, в половину лица. Волосищи торчат, что твой ёж, борода на пузо свешивается. А в остальном - человек человеком, несуразный только. Сидит себе, и смотрит. Не говорит ничего, не делает. Просто сидит, глазами лупает. Пройдет Илья сколько, - подымется, прошлепает по трясине, усядется впереди и опять лупает. Досадно, сил нет. Все больше Илья спотыкаться и поскальзываться стал; а кто не стал бы, коли б на него вот так таращились? Про хозяина сказывали, как себя с ним в общении держать, а про этого никогда не слышал. Понятно, вежество соблюдать надо, здесь он дома, ты же - в гости пожаловал, не будучи зван. Только как же соблюдать, ежели вот так: сидит, и лупает, и молчит, и ничего не делает? Правду сказать, оно и лучше, что ничего, спокойнее как-то. Спокойнее-то спокойнее, но досадно, коли ты ногам своим не хозяин, а на тебя эдак-то смотрят.

– Тяжко?..
– неожиданно проскрипел болотник.

Илья мало в трясину не шмякнулся.

– А то...

– Тут еще ничего, там, дальше, тяжеле будет. Там больше бревен погнило.

Дать бы тебе булавой... Порадел.

– Давненько ко мне никто не заглядывал. Что так?

– Встречал, должно быть, худо.

– Худо - не худо, а кого приветил, тот уж не пожалуется.

– И многих приветил?

– Сколько ни есть, все мои. Только вот, смотрю, перестали чтой-то туда-сюда шастать. Аль случилось чего? Аль меня перепугались?

– Может, и так, а может, и эдак. Чудо, говорят, невиданное за рекой Смородинной поселилось, не дает проходу ни конному, ни пешему. То ли человек, то ли птица. Соловьем кличут. Не слыхал про такого?

Болотник ответил не сразу.

– Слыхал, как не слыхать. Так ты, стало быть, решил с ним силушкой помериться? Ну, раз головы не жалко, выбирай, - он повел рукой окрест себя.
– И ездить далеко не надобно... Приму, как дорогого гостя.

– С чего бы это мне самому в трясину лезть? Обойдусь как-нибудь и без твоих приветов.