Высокий авторитет он завоевал сразу и навсегда.

По любому несогласию или затруднению с задачкой звучало:

А Степаныч так сказал, спросим у Степаныча, спорим, что тут даже Степаныч задумается.

И Степаныч задумывался, и решал, и иногда минут двадцать сидел, уставившись в потолок, над особо каверзной задачкой, подсунутой ему из учебника Моденова для поступающих на мехмат МГУ, и никто не шумел, все сидели тихо, ждали, иногда вдруг кто-то подскакивал и говорил:

– А если так... и предлагал решение. И Дима слушал, и, обладая способностью мгновенно схватывать чужую мысль, или отвергал, объясняя, что никак это не пройдет, или развивал дальше, и вот уже все были причастны к тяжкому труду решения задачи.

Придя в школу не по позыву души, а за куском хлеба, ради того, чтобы заработать этот кусок не тяжким трудом, разгружая ящики с провизией и напитками в продовольственных магазинах, а более привычным трудом интеллектуальным, преподавая математику, Дима был уверен, что ему будет тоскливо, что говорить одно и то же изо дня в день скучно, что рутина его затянет, но при этом он никак не учитывал того разнообразия, которое вносили в процесс обучения обучаемые.

Оказалось, что если кое-что улавливали с первого захода, и отвечали бойко, и вопросы были по существу, то другие разделы алгебры шли с трудом, и приходилось искать способы наглядного, доступного изложения материала, чтобы он утрамбовался в головах учеников.

При опросе Дима, часто видя затруднения отвечающего, винил себя за плохое объяснение, и посадив ученика, заново объяснял. Если же ученик был слабый, и не уловил того, что остальные уже усвоили, Дима не тратил время класса на одного, а обращался к кому-нибудь из тех, кто посильнее (проведя пару поголовных опросов, Дима быстро выяснил, кто есть кто) и просил помочь:

– Проясни человеку ситуацию, - говорил он.

Несмотря на математический класс, сильных в классе было четверо, трое ребят и девушка, и Диме приходилось себя всё время одергивать, чтобы не вести занятия на уровне только этих четверых, что ему самому было интереснее.

4

Через полгода преподавания в школе Дима заметил, что изменился. Работа стала занимать много места в его жизни, заполнять мысли: мозги, привычные жить в ритме постоянного умственного напряжения, получив своё, успокоились, и постепенно страхи, которые мучили его всё это время и заглушались лекарствами, если и не отошли в прошлое, то, во всяком случае, заметно уменьшились.

Он спокойно ходил вечерами по темным, плохо освещенным улицам города, где скорбными вопросительными знаками стояли фонари с разбитыми лампочками, некому было ни вкрутить лампочки, ни даже произвести их, население было занято выполнением продовольственной программы и борьбой с пьянством, и перестройка разгулялась по стране, и модно стало, круша старые ценности в моральном смысле, заодно и ликвидировать и материальные: разбить стекло в окне, разрезать сидение в электричке, запустить камень в лампочку всё ещё нахально горевшего фонаря, случайно сохранившегося с Брежневских застойных времен.

Улицы и дворы скудно освещались только светом из окон, но сейчас, когда ходить по темному городу стало реально опасно, Панин излечился от своих мнимых страхов.

Ему уже не мерещились существа, кравшиеся за ним, и успевавшие спрятаться за углом дома, в нише, или за тем же фонарем, когда он поворачивался. Да он теперь и не поворачивался, и крепко спал, не испытывая никакой паники в светлые полнолунные ночи.

Не только он сам заметил это, но и Виктор Воронцов, когда он пришел к нему за рецептами на лекарство, чтобы провести очередной профилактический курс лечения, внимательно побеседовав с Димой, вдруг решил, что можно отложить лечение на месяц, а через месяц, уже просто страхуясь, провел курс. Но дозу уменьшил вдвое.

Единственное, о чем Дима сожалел, что не мог ездить на свои тайные свидания с сыном, о которых не знал никто, кроме Виктора. Ни Валера, ни сам Миша. Поездки прекратились сами собой, чаще всего Дима не успевал на первую электричку; и когда приезжал, оказывалось, что Миша уже ушел из школы. Постояв у забора около часа и трепетно надеясь, а вдруг учеников задержали, и сын сейчас появится, Панин возвращался домой, проверял тетрадки с заданиями, и общение с чужими детьми постепенно заменяло ему свидания с сыном.

Но он неотрывно думал о том, что мальчик растет и меняется, и он, отец, при этом отсутствует, и, в конце концов, все это приведет к тому, что они просто не узнают друг друга при встрече, и Мишка пройдет мимо равнодушно, как мимо чужого. Мысль эта была Панину невыносима.

5

Дима шел за женщиной по лестнице. Волосы были забраны наверх, открывая тонкую шею, прядки русых волос, выбившихся из прически, мягкими завитками спускались на уши. В такт ходьбы женщина покачивала головой, и это напоминало Диме раскачивание полевого цветка на ветру, только Дима никак не мог вспомнить, как называется этот цветок: помнил лишь его сиреневый цвет и тонкие лепестки пушистого соцветия.

Столько женственности было в этом легком покачивании тонкой, опутанной легкой паутиной выбившихся волос шеи, что у Панина замерло сердце.

Ему нестерпимо захотелось увидеть лицо женщины, и он ускорил шаги, обогнал её, и уже спустившись на другой пролет лестницы, осторожно поднял глаза и исподтишка глянул на её лицо. Он хотел сделать этот маневр незаметным для незнакомки, но не удалось, когда он поднял глаза, то встретил её ожидающие и насмешливые глаза: она чуть не прыснула.

Дима залился краской, но пойманный с поличным, решил вести себя достойно: не спрятал глаза, делая вид, что случайно посмотрел, а приостановился, подождал, когда она подойдет, и сказал: