Шрифт:
– Более того, в пустынях - корабли, - вспомнил Вава.
– То есть верблюды.
– А!
– сказал я.
– Цава, мне нравится ход твоей мысли... А ты-то знаешь отличие человека от него?
– Кого?
– забыл мой товарищ.
– Корабля... в смысле, верблюда?
– Не знаю.
– А я знаю: верблюд может на все плюнуть... Тьфу!
– Ты попал мне в глаз!
– Извини!.. Так вот, Вава, верблюд плюнет и уйдет.
– Куда?
– Вообще... туда... сюда... Куда глаза глядят.
– А ты мне в глаз плюнул! Зачем?
– Это потом, - отмахнулся я.
– А мы никуда! Ты понимаешь, никуда! Мы заложники...
– Хороши-хороши, - вернулась из комнаты О. Александрова.
– Нашли друг дружку, спились... спелись...
– Женщина!
– стукнул кулаком по столу Цава.
– Не встревай, когда мужчины говорят!
– Цыц, баба!
– Я тоже бацнул по столу кулаком. И попал в тарелку с колбасой. Нарезанная колбаса маленькими НЛО взлетела...
– Что?!
– сказала моя жена, и последующие события развивались стремительно и даже безжалостно по отношению к нам с Цавой.
Каким-то странным образом мы с ним оказались на лестничной клетке. У закрытой двери моей квартиры, но в нечистотах; у ног валялось пустое помойное ведро.
– Я же тебя просил как друга - убери ведро, - жаловался Вава, снимая с уха картофельную очистку.
– А ты зачем бил по столу?.. Женщины нервные...
– Это ты, Александров, верно заметил.
– Куда теперь?
– Пшли!
– Куда?
– Куда глаза глядят.
– Как верблюды?
– Как верблюды!
И мы с Цавой сделали несколько шагов вниз по ступеням и сели на них.
в ресторане прокурор позабыл о нечаянном скандале в своем кабинете. Настенька была прекрасна и всем своим сознательным телом показывала готовность к содействию в укреплении дружбы и любви.
Трудолюбивая девичья Y была готова принять прокурорский Й во всем объеме его же кошелька. И это не могло не радовать любвеобильного сердца опытного ловеласа.
– Настенька! Как мне нравится ваше имя! Я вас люблю! Я люблю ваше имя. Настенька!
– нес чепуху прокурор в такси, норовя запустить ручонки между ног честной девушки.
Та отбивалась:
– Ой, на нас смотрят! Хи-хи... щекотно...
Когда прокурор расплачивался с малокультурным таксистом, тот задумчиво проговорил:
– Может, тебе морду набить, лишайник?
– Спасибо, - отвечал судья и поспешил догнать свою труднодоступную спутницу.
Было поздно, однако швейцар, подлец, не спал; пришлось его, бдительного, отоварить кредиткой. Швейцар понимающе осклабился, дегенерат.
В квартире Настенька повела себя просто и без лишней романтики:
– Сколько?
Юрист со стажем не понимал прелестницу.
– Деньги я беру вперед, - объяснила она.
– И много.
– Настенька, я же вас люблю!
– расстраивался прокурор от такой неожиданной постановки вопроса.
– А я нет, - улыбалась девушка.
– Настя!
– Хочешь или не хочешь?
– Хочу, - признавался судейский человечек.
– Тогда плати.
– Сколько?
Девушка критически осмотрела партнера:
– Живот... одышка... атеросклероз... Еще, наверное, не стоит?.. Сосать надо будет, как соску.
– Не надо, Настенька!
– горячо уверял в обратном прокурор.
Но честная блюстительница нравственности не пощадила старость - и заломила дикую, аристократическую цену.
– Уж больно дорого, - загрустил юрист.
– Прости, дядя, а цены на жизнь какие?
И судья согласился. И в самом деле, какие могут быть счеты, когда любишь? Хотя цены, конечно, действительно сумасшедшие.
И, лежа в ожидании исполнения мечты, прокурор вспомнил безумную в его кабинете, ее пленочно-каркасное тело, девальвированную грудь... б-р-р! А вот Настенька... Он ее будет любить всю ночь напролет, а потом... потом отправит эту девственницу на сто первый километр... Но сначала любовь... любовь... лю-боль...
Судейский человечек почувствовал боль. Он задыхался - нечто мокрое, дезодорированное, тугое, как резина, залепило ему рот и нос. На мгновение вырвавшись на свободу, он, к своему неописуемому ужасу, увидел - увидел над собой безумную свидетельницу, которая, очевидно, сбежав из дурдома, теперь столь своеобразным способом пыталась его удушить.
– У меня не приемный день, - хрипел прокурор.
– Освободи! Освободи! Освободи!
– И с новой демонической силой напала на маклерское лицо законопослушника.