– А как же ты, милая, вырвалась из лап хунты?
– задал бестактный вопрос сексот Цава.

– Показать?
– спросила моя жена О. Александрова.

– Ну!
– беспечно брякнул мой друг.

– Поднимись-ка, дружочек!

Вава, бедняга, выполнил просьбу дамы. И та мимолетным балетным движением нежной ножищи... по переднему краю...

Через секунду мой самобытный товарищ катался по полу и привередливо мычал.

– Мать, ты не совсем права, - вынужден был заметить я.

– Поднимись-ка и ты, дружочек, - предложила и мне.

– Прекрати калечить наследников!
– заорал я.

– Что ж ты... Оксаночка... делаешь?
– поддержал меня хрипящий приятель.
– Мне же больно... И как бабы... без меня... рожать будут...

Поговорим о собратьях по перу. Их легион, легкоуправляемых борзописцев. Пишут-пишут-пишут-пишут-пишут. Бывало, встретишь такого писаку, спрашиваешь, мол, все бьешься над словом, кропотливый такой? Он отвечает:

– Рожаю.

– А что ж, брат, все недоносков-то?
– спрашиваешь.

– Да так, - отвечает.
– И чувствовать спешу, и жить.

– И публиковаться, подлюка, не забываешь. Во всех издательствах. И что интересно: десять произведений в год!
– Потом дополняешь: - Извини, сам понимаешь, "произведение" я называю условно.

– У меня дети, их кормить надо, - отвечает.
– И жена, и теща, и тесть, и тетя, и сестры, и братья.

– Понимаю, но зачем так жертвовать собой - гнобить здоровье?

– Дурачок!
– усмехается.
– А литературные негры на хрена? У меня есть имя, а у них - жопы, а вместе мы клепаем бабки. Плохо, что ли?

– Ничего хорошего, - не соглашаешься.
– Раньше ты был соколом, а теперь взбесившийся ворон, по которому никто не сыграет последний реквием...

– А, брось!
– отмахивается.
– Пошли лучше, братец, в ресторацию. Винегретику с водочкой поклюем?

Идешь в ведомственный ресторан. А там одни бандиты и некоторые писатели - писатели, условно говоря, разумеется. Под пищу дела-делишки обтяпывают и за податливые колени целеустремленных девушек ловят, мол, ты, рыбка золотая, есть мое вдохновение и единственная отрада.

Ты тоже садишься за столик и начинаешь в кормоизмельченном винегрете ковыряться, слушая планы собеседника на будущее.

– Я, - говорит, - хочу выпустить роман на вечную тему.

– На какую же?

– О любви-с между мальчиком и девочкой. Им, скажем, по шестнадцать лет, а их отцы ненавидят друг друга, у каждого своя банда...

– Прости, это, кажется, уже было.

– У кого?
– удивляется.

– У Шекспира.

– Плохо!
– И хлопает рюмочку водки.
– Но на мой век идей хватит! Родим чего-нибудь... эдакое... ор-р-ригинальное!..

– А может, не надо?
– просишь.

– Как это не надо?
– возмущается.
– Что ты понимаешь в процессе творческом? И вообще кто такой? Член Союза?

– Не член.

– Книга хоть имеется?

– Рукопись.

– А у меня сколько книг?

– "Негры" пишут, сам говорил.

– Ничего не говорил тебе, правдоискатель, - рычит беллетрист.
– Я сам пишу. По повелению, блядь, сердца...

И ты представляешь сердце носителя высших морально-нравственных ценностей и хапуги от литературы, которую он, как ресторанную девку, разнообразно имеет... И напоминает тебе это сердце... своей пурпурностью... бесстыдностью... нацеленностью...

в урологическом отделении скорбные больные своротили по причине неумеренного пользования унитаз, и Кулешову пришлось восстанавливать на месте предмет первой необходимости. Потом он вернулся в котельную и увидел: Сушко, как любящая мамаша, вскармливает молочной смесью из бутылочки новорожденного человека; Глотов же разливает в стаканы водочную смесь.

– Откуда ребеночек?
– удивился Кулешов.

– Все оттуда, - находчиво отвечал Глотов.
– Вперед, Сашок!
– И протянул тому стакан.

– Вперед, - привычно сказал Кулешов.

Через полчаса мощный огонь пел в топке - пьяненький Кулешов, опираясь на совковую лопату, кричал:

– Есть пламя!

– Отлично!
– Глотов почему-то взял на руки одеяльный конвертик, где проживал свою несознательную жизнь младенец.
– Топку-то не закрывай!

– А может, не надо?
– отрывал от стола трафаретную голову Сушко.

– Уговор дороже денег!
– И Глотов неверно шагнул к печи.

– Огоньку поглядеть!
– захихикал Кулешов.
– В огне - сила! Мощь! Ударный труд!