В том самом восьмидесятом, когда кругом охали и стонали, Филипп взял в среднем с гектара четыреста центнеров. Добился он этого, конечно, не в одиночку. Поэтому всякий разговор предварял словами:

— У нас хорошо отрегулирована земля. Когда сухо, накачиваем в борозду воду, когда влажно — выкачиваем ее вон. Удобрений агроном отпускает сколько надо. Остальное в моих руках.

Это было, так сказать, официальное вступление. После чего следовал очень сердечный, живой рассказ.

— С картошкой надобно обращаться как с малым дитем. Раз ты его произвел на свет, должен заботиться, глаз не спускать. Дите, если описается, сразу — в крик. Картошка, когда дождь лупит по борозде, не плачет. Не умеет. Но ты обязан знать, что ей неудобно. Глупо спрашивать: «Сколько раз окучиваешь?» Разве спрашивают, сколько раз в день положено пеленать ребенка? Намочит пеленки — пеленаешь. С бороздой то же самое.

В тысяча девятьсот восьмидесятом году, в возрасте семидесяти лет Филипп установил рекорд и сошел с трактора.

И пока его рекорд никто не превысил, он имел право выдавать всем по первое число.

Над ним частенько подтрунивали: взобрался, дескать, на вершину славы и — хоп! — сразу вниз. Мог бы свой рекорд повторить, закрепить как следует.

Упрекать со всей серьезностью человека столь почтенного возраста за то, что оставил работу механизатора, было не совсем справедливо. Поэтому критиковали его с улыбкой. Но за улыбками угадывались колючки: дескать, раз ты такой шустрый, то, чем языком трепать, сидел бы лучше на тракторе.

Весной, когда сажали картошку, Филипп любил присаживаться на краю поля и смотреть, как молодые тянут борозду. Длина картофельной плантации два с половиной километра. И надо проехать из точки в точку по прямой. У Зиемая были только ему одному известные ориентиры. Борозды у него получались, будто прочерченные по линейке.

Кому нравится работать под таким присмотром? Никому. Но не запретишь старику сидеть на обочине. Нет ни у кого такого права. Да и не посмеет никто. Человек пришел к своему полю набраться сил. Словно к колодцу — напиться. Здесь вся его жизнь. Если взять крупно: до войны — разбег. В войну — понимание: за кого и с кем. Поэтому после войны — один из первых. Поэтому — одному из первых пуля.

— Прошила мякоть. — Это все, что Филипп рассказывал. В подробности он не вдавался. Потому что настоящая жизнь началась с картошки. Четыре года с винтовкой по дорогам войны воспринимались им лишь как путь к борозде.

Однажды его пригласили в школу рассказать о боях.

— Мне выпало воевать с первого до последнего дня войны.

И все.

Чтобы мероприятие не провалилось, ответы пришлось вытягивать, словно клещами.

Не потому молчал Филипп, что нечего было рассказывать. Медали на праздничном костюме так и звенели. Но Филипп надевал костюм редко.

— Война отобрала у меня плуг, на войне я его отвоевал.

Он отступал и ходил в атаки, думая о плуге. И чем дольше плуг ржавел, тем яростнее Филипп сражался. Когда ему и еще четверым доверили чрезвычайно опасное задание в тылу врага, Зиемай, прощаясь, сказал:

— Если не приду, считайте меня коммунистом.

Он вернулся. И его приняли в партию.

Об этом он мог бы рассказать в школе. Но видел, что ребята похихикивают, заигрывают с девчонками. И понял, слова его пропадут. Не сумеет он передать то, что было тогда. Он видел, как далеки дети от войны. Радовался, что это так. И огорчался. Он мог бы и сейчас повторить:

— Если не вернусь, считайте меня коммунистом.

Но чувствовал, что это будет лишь фраза, которая перелетит через парты и выпорхнет в окно. Прямо в сад, прямо в весну.

Зиемай во всех отношениях был славный старикан. Только слишком ершист, когда разговор касался картошки. Особенно той, что остается в поле.

— Если в восьмидесятом подбирали бы остаток три раза, то сколько центнеров прибавилось бы к тем четыремстам?

На это никто не мог дать точного ответа. И каждую осень, когда начинались дожди, поля выглядели как усыпанные бисером.

Филипп один не в силах был тут что-либо сделать. Его товарищи механизаторы — тоже. Надо было спешить, чтобы техника успела взять из борозды основное. Собирать оставшуюся малость выпускали школьников, конторщиков, горожан с шефского предприятия. Пройдет такая армия — в поле чисто, а полил дождь, глядишь — опять белым-бело.

Если бы прочесали культиваторами и боронами в пятый и в шестой раз, и то бы нашлось что собирать. Вопрос в том, стоит ли? Выгодно ли? Механизаторов ждут другие осенние работы. Школьники должны сидеть за партой, учиться. Шефы — делать свое дело, производить резиновые сапоги. В конце концов, когда получаешь с гектара триста пятьдесят, а то и четыреста центнеров, может, хватит уже? Может, устарел взгляд, что обязательно подбирать каждую картофелину? Пора понимать, что на крупных площадях отходы производства неизбежны.

Подобных речей Филипп наслушался более чем достаточно. И теоретически с ними соглашался. Но смириться с тем, что выращенное добро нарочно оставляют в поле, не мог.

— Повесили бы хоть объявление, пусть приезжает кто хочет и собирает.

Филиппу объясняли: это непорядок. Понаедут со всех сторон всякие, будут шляться по полям.

— Ну тогда надо брать копейку-другую с килограмма.

Филиппу пытались втолковать, что колхоз не универмаг.

Тем не менее упорство старика двинуло дело с мертвой точки. Правление объявило, что разрешает всем желающим собирать на полях оставшиеся клубни. Если кто захочет, пусть впрягает в борону лошадь, а кому неохота возиться с овсяным мотором, пусть заплатит в кассу сколько-то рублей, и механизатор прочешет поле вдоль и поперек.