Да еще упрекнули их пенсией.

Разве Купини кому жаловались? Да никогда и никому. Деньги на старость они получали приличные. Не дай бог пьяницы в конторе наговорили на них. Наврали, что недовольны. Жалуются. Вилма, чтоб те отвязались, и впрямь поплакалась:

— Пенсия-то у нас невелика. Еле концы с концами сводим.

Какой стыд, если разговор дошел до председателя.

На пенсию провожали их роскошно. С музыкой, с цветами, со слезами. За столом до полуночи говорили хвалебные речи. Посадили обоих в легковую машину, привезли, отвезли. Микуса с кровати подняли, в кровать уложили. На следующий день он провалялся до самого вечера. Даже корову не пошел кормить.

— Жена, подашь Венте корм?

— Подам, подам, лежи спокойно.

— Мне сегодня, как ни верти, нужно отоспаться.

Со дня торжеств минул месяц. Микус вставал с постели все реже и реже. Спал да спал удивительно сладким сном. Старческой бессонницы будто никогда и не было. В тот день, правда, он просыпался, и не один раз. Спрашивал:

— Этих еще нет?

— Сам слышишь, какое светопреставление в хлеву.

Как было ему не слышать! Сто двадцать быков кружили по загородкам, искали выхода и ревели.

Третий день от соседей ни слуху ни духу. Ушли, гремя рюкзаками, набитыми пустыми бутылками, с тех пор и пропали.

Купини не раз в своей жизни слышали плач домашних животных: вой собаки, когда умер хозяин. Мычание коровы, когда отняли теленка. Крик петуха, когда в стае кур бесчинствовал ястреб. Рев обезумевших, три дня не евших, три дня не пивших быков они слышали впервые.

Микус снова провалился в дрему, но спустя мгновение снова распахнул глаза.

— Неужто этих все еще нет?

Не дожидаясь ответа, сомкнул веки. На несколько минут. И опять открыл.

— Упадут ниже кондиции.

— Тебе-то теперь какое дело?

Вилма не подумала, что говорит. Неожиданно выпала из роли, которую вела всю жизнь. Не поддержала. Не подхватила. И ляпнула невесть что.

Микус вывалился из постели. Встал.

— Пошли, жена!

— Куда?

— Как ни верти, быков нужно накормить.

— Объявятся эти, дадут нам по шее. От таких всего можно ждать.

— Говорю тебе, пошли.

Микус впереди. Вилма в трех шагах за ним. Поначалу она пыталась его поддержать, чтобы не упал, не сломал чего. Но Микус сердито отпихнул руку:

— Нечего хвататься. Намиловались в молодости.

Полкилометра прошли в молчании.

Быки ревели, стонали, мычали. Адский рев нагонял дрожь.

— Как ни верти, теперь все ниже кондиции.

— Это уж точно.

— Нужно побольше навалить кормов. После суток голодания быки прибавляют в весе два килограмма.

— Так много?

— Кожа есть, кости есть. Все при них. Нужно лишь заполнить пустоты.

Когда Купини открыли дверь, быки разом притихли, все до единого. Целый месяц они не видели своих кормильцев. Людей, к которым привыкли с телячьего своего младенчества.

Вилма с Микусом шли по проходу. Вилма придерживала старика под руку: он как-то странно покачнулся. Но Микус этого не чувствовал. Шел гордый, радостный, что встречают их с таким почетом, и в то же время расстроенный: кондиция явно была не та, что раньше.

Быки, ошеломленные появлением Купиней, стали приходить в себя. Ферма снова заревела, замычала, застонала. Каждая скотина старалась подойти поближе к кормильцам, высовывала язык, норовя лизнуть руки, одежду.

Загородки, сваренные еще в первые колхозные годы, давно разъела ржавчина.

Быки, сгрудившись, навалились на нее всей своей многотонной массой. Преграда рухнула.

Рогатая скотина ринулась выразить кормильцам свое бычье спасибо.

О несчастье узнали лишь на следующее утро: заметили, что по колхозу бродят быки, чуть-чуть не дотягивающие до кондиции.

ТРЕТИЙ ОСТАТОК

— Миновала моя картофельная пора.

Эти слова Филипп Зиемай произносил и в радостные минуты, и в печальные. В радостные — потому что было чем гордиться, в печальные — потому что все прошло.

— В восьмидесятом я сошел с трактора.

Той осенью Филиппу исполнилось семьдесят лет.

Филипп, само собой, продолжал служить картошке. Делами — на приусадебном участке, мыслями — на колхозном поле.

Такие бывалые деды, что стоят в конце борозды и вспоминают лучшие годы жизни, — народ чрезвычайно беспокойный. Всюду суют свой нос. Все им не по нраву. На собраниях встают и кроют — только держись.

— Вредный старикан, — ворчали те, кому попадало от Филиппа. А припечатывал он всех: и тех, кто на руку нечист, и тех, кто не мог повторить его рекорд.