Но не думайте, что наши подвиги ограничивались пустыми домами. Кто мог сравниться с нами в ловкости рук!

Мы не спускали зорких глаз с чужой собственности. Наши пальцы обладали феноменальным проворством, а взгляд был острым, как у хищной птицы. Без излишней суеты, но со стремительностью кречета, падающего на невинную голубку, набрасывались мы на то, что нам отнюдь не принадлежало.

Случалось нам увидеть в кафе прибор или сахарницу, забытую на столе рассеянным официантом, мы прихватывали и то и другое; будь то кухня или иное укромное место, нам всегда удавалось высмотреть что-нибудь, не лишнее для пользы общего дела.

Мы не гнушались чашками и тарелками, ножами и биллиардными шарами, и я прекрасно помню, как однажды дождливым вечером в одном весьма модном кафе Энрике ловко увел пальто, а на другой день я — трость с позолоченным набалдашником.

Блуждающий взор широко раскрытых глаз примечал добычу, и, стоило ей появиться, мы были тут как тут — улыбающиеся, небрежные, развязные, — с пытливым взглядом и всегда наготове, чтобы не дать маху, как какие-нибудь воры-самоучки.

Повсюду мы работали одинаково чисто, и надо было видеть, как легко обводили мы вокруг пальца скучающих за стойкой приказчиков.

Под тем или иным предлогом — скажем, чтобы уточнить цену, — Энрике заманивал такого молодца к выходящей на улицу витрине, а я, пользуясь отсутствием публики, быстро опустошал прилавок, набивая карманы коробками карандашей, изящными чернильницами, а как-то раз нам даже удалось очистить кассу, где не было сигнального звонка, и оружейную лавку, в которой мы взяли дюжину перочинных ножей с позолоченными лезвиями и перламутровой ручкой.

Если за день нам так ничего и не подвертывалось, мы ходили понурые, сетуя на собственную нерасторопность и утратив веру в будущее.

И только когда представлялась возможность отыграться, наше настроение резко менялось.

Но когда дело процветало, и в наших карманах вместо мелочи заводились полновесные песо, мы поджидали дождливый вечер и брали такси. Какое наслаждение было мчаться под струями дождя по городским улицам! Развалясь на мягком сиденье, мы закуривали и, глядя на спешащих прохожих, представляли, что живем не здесь, а где-нибудь в Париже или в туманном Лондоне. Мы ехали молча, и снисходительная улыбка играла на наших губах.

Потом в дорогой кондитерской мы пили шоколад и наконец, пресытившись, возвращались вечерним поездом полные сил, которые вливались в разнеженное тело вместе с железным грохотом стремительного мира, кричавшего нам: «Вперед! Вперед! Вперед!»

Как-то я предложил Энрике:

— Нам надо организовать Общество неглупых людей.

— Беда в том, что таких, как мы, мало, — резонно заметил тот.

— Ну, для Общества хватит.

Недели две спустя, стараниями Энрике, к нам присоединился некто Лусьо, дурашливый коротышка, бледный как смерть от безудержного онанизма и с такой бесстыжей физиономией, что, глядя на нее, нельзя было не рассмеяться.

Жил он под присмотром своих дряхлых и набожных теток, которые если и присматривали за ним, то явно недостаточно. Основная врожденная склонность этого шалопая состояла в том, чтобы рассказывать общеизвестные вещи с таким видом и такими предосторожностями, будто речь шла о страшных тайнах. При этом он постоянно оглядывался и втягивал голову в плечи, наподобие киноактеров, изображающих бродяг на серых улицах предместий.

— Мало будет проку от этого юродивого, — сказал я Энрике; но такой нужный новоиспеченному сообществу энтузиазм неофита и решимость вкупе с достойной Рокамболя наружностью вселяли в нас определенную надежду.

Как и полагается, мы выбрали для наших собраний специальное место и, по единогласно принятому предложению Лусьо, назвали его «Клуб Полуночных Рыцарей».

Клуб этот помещался в задних комнатах дома Энрике, напротив грязной, обшарпанной уборной и представлял из себя узкий пыльный закуток, с дощатого потолка которого длинной бахромой свисала паутина. По углам были свалены в кучи ободранные, изуродованные марионетки — наследство прогоревшего кукольника, друга семьи Ирсубета, коробки с искалеченными оловянными солдатиками, зловонные узлы грязного белья и ящики, набитые старыми газетами и журналами.

Закуток выходил в темный внутренний дворик со щербатыми кирпичными стенами, на которых в дождливые дни выступали грязные потеки.

— Тихо?

Энрике прикрыл болтавшуюся на петлях маленькую дверь, за выбитыми стеклами которой клубились свинцовые тучи.

— В комнате, болтают.

Мы расположились с максимальным удобством. Лусьо вытащил пачку египетских сигарет, бывших для нас в новинку, и, шикарным жестом чиркнув спичкой о подошву, предложил:

— Почитаем «Дневник заседаний».