Мы грабили молча, жадно, набивая карманы лампочками, а когда и этого показалось мало, наполнили ими небольшой холщовый мешок. Лусьо, чтобы не звенели, пересыпал лампы опилками.

Рубашка на животе у Энрике вздулась огромным пузырем. Все это были лампочки.

— Смотрите, Энрике забеременел.

Шутка пришлась по вкусу, все улыбнулись.

Наконец мы благоразумно удалились. Стеклянные груши тихонько позвякивали.

Когда мы остановились у дверей библиотеки, Энрике предложил:

— Пошли взглянем на книги.

— А чем открыть дверь?

— В будке лом.

— Знаете что? Давайте упакуем лампочки, Лусьо забросит их к себе, ему тут ближе всех.

— А это видел? — пробормотал юный шельмец. — Я один не пойду… Сами ночуйте в клетке.

О, шельмовское обличье! Верхняя пуговица рубашки отлетела, и зеленый галстук болтался на растерзанной груди. Прибавьте к этому кепку козырьком назад поверх бледной грязной мордашки, рубашку с закатанными рукавами, перчатки, и перед вами — законченный портрет этого пройдохи, этого жизнерадостного онаниста, играющего на подмостках судьбы роль налетчика.

Энрике выложил свои лампочки и отправился за ломом.

— Тоже мне, умник, этот Энрике! Решил из меня живца сделать, — проворчал Лусьо.

— Глупости. До тебя отсюда два шага. Обернулся бы за минуту.

— Не хочу.

— Конечно, не хочешь… Всем известно, что ты просто пшик.

— А если фараоны?

— Удрал бы. Ноги у тебя есть?

Отряхиваясь, как вылезший из воды пудель, вошел Энрике.

— Ну что?

— Дай, я попробую.

Я обернул конец лома носовым платком и вставил его в щель, решив, что лучше будет тянуть кверху.

Дверь заскрипела.

— Еще чуть-чуть, — прошептал Энрике.

Я потянул снова, и снова послышался угрожающий скрип.

— Дай мне.

Энрике рванул лом с такой силой, что вместо скрипа на этот раз раздался оглушительный треск.

Все мы замерли, оцепенев.

— Дикарь, — прошипел Лусьо.

В тишине стало слышно наше сдавленное дыхание. Лусьо инстинктивно погасил фонарик; от испуга и темноты мы застыли, боясь пошевелиться, настороженно вытянув перед собой дрожащие руки.

Глаза буравили темноту; слух улавливал любой, самый незначительный шорох. Все до предела обостренные чувства обратились в слух, мы стояли, окаменев, полуоткрыв губы, в напряженном ожидании.

— Что делать? — шепотом спросил Лусьо.

Страх отпустил.

Но внезапному наитию я предложил:

— Слушай, Лусьо, бери револьвер, спускайся и присмотри за входом. А мы поработаем.

— А кто уложит лампочки?

— Ага, теперь лампочки… Иди, не трусь.

Пропащий юнец подбросил револьвер, лихо, по-ковбойски поймал его на лету и исчез в темноте коридора.

Энрике осторожно открыл дверь библиотеки.

Воздух был пропитан запахом старой бумаги; вспугнутый лучом фонарика, пробежал по вощеному полу паук.

Высокие стеллажи, покрытые красным лаком, доходили до потолка; световой конус медленно двигался в темных проходах, высвечивая заставленные книгами полки.

Суровая красота величественных застекленных шкафов дополняла сумрачное впечатление; одна к другой стояли книги в кожаных, матерчатых и бумажных переплетах, то и дело вспыхивая витиеватым золотом тиснения.

Энрике подошел к стеллажу.

В отраженном свете его худое лицо приобрело чеканность барельефа; глаза глядели не мигая, и черные волосы мягкими волнами ниспадали на плечи.

Повернувшись ко мне, он улыбнулся:

— Знаешь, здесь есть хорошие книги.

— Да, ходовые.

— Интересно, сколько прошло?

— С полчаса.

Я присел на край стола, стоявшего неподалеку от двери, в центре комнаты. Энрике последовал моему примеру. Мы оба устали. Сумрачная тишина будоражила, располагала к долгим воспоминаниям.

— Скажи, что у вас случилось с Элеонорой?

— Не знаю. А ты помнишь? Она дарила мне цветы.

— Ну?

— Потом она мне писала письма. Странно. Когда любишь, всегда знаешь, о чем думает другой. Как-то вечером, в воскресенье, она шла по улице, а я… я шел ей навстречу. Мы поравнялись, и она… странно… даже не глядя, протянула мне письмо. Она была в платье цвета чайной розы, и — птицы пели…

— О чем вы говорили?

— Так, ни о чем… Она сказала, что будет ждать… понимаешь? Будет ждать, пока мы вырастем.