— Слышь, Стас?

Стас открыл глаза.

— Панику поднимать не будем. Доктор тут на валюту…

— Да знаю…

— Наше посольство в Рабате… пилить до него и пилить… А в Мадриде, там сразу… первый визит… врежет тамошний доктор тебе укольчик и по чарке спирта, мне — в знак солидарности… Опять же проконсультируюсь… как коллега с коллегой.

— Думаешь, выцыганишь?

— А как же? У коллеги… у соотечественника?! Да он, может, в своем Мадриде первых людей с Чукотки увидит… первых, как знать, и последних… я, может, его на Чукотку сагитирую… если он хороший человек, конечно, если он озверел от тоски за границей. Не может наш человек долго…

— Я больше сюда не поеду… Я в Гренландию хочу…

— Я тоже… Пей таблетки, чай. До Мадрида ой как далеко.

Аэропорт Касабланки непривычно суетлив (о том, что непривычно, Левочкин узнает потом, от Ахмеда). Армейские и полиция появляются неожиданно то там, то тут, стоянка машин вся забита, а подъезжают еще, размещаются вокруг, полиция с ног сбилась, гражданские руководят тут же, но все без крика, две-три фразы, все здесь покорны, все подчиняются, и эксцессов нет.

Много, очень много машин украшено зелеными лентами… Совсем как наши такси, когда едет по городу свадьба. Зеленые ленты, зеленый флаг ислама…

Бледен Ахмед. И торжествен. Какая-то радость светится в его глазах. Затаенная радость приобщения к чему-то. К чему?

— Вам повезло… вы увидите… — бросает Ахмед.

А Стасу плохо, наверное, температура поднялась. Когда же посадку объявят?

— Небольшая задержка, — объясняет Ахмед. — Вот их встретят, тогда и нам можно…

Кого «их»?

Толпа напирает с улицы, забила весь пассажирский приемник-накопитель, молчаливо стоят полицейские и военные, все молчат, все устремили взгляд туда, откуда появятся первые прибывшие.

И вот они идут. Старики в белом. В белых ихрамах [18] , в сандалиях на босу ногу.

Левочкин остолбенел. Кинулся к Ахмеду. Ахмед радостно закивал головой. Левочкин только читал об этом, но не видел никогда и представить не мог, да и никто из их группы этого не видел.

— Чего они всполошились? — бормочет Стас. — Правительственная делегация?

— Тише, — спокойно сказал Левочкин. — Паломники. Из Мекки. Возвращаются марокканские старики, совершившие хадж, последнюю работу мусульманина. Они теперь как святые. Это все равно что нам с тобой слетать в космос.

— А-а-а! — разнеслось по толпе. — А-а-а!

Толпа расступилась, старики шли достойно, как национальные герои. За дверями аэропорта их подхватили под руки родственники, вели к машинам, каждый, кто рядом, хотел прикоснуться к одежде, в глазах родственников и встречающих такое, будто они сами попробовали воды из Замзама, будто они прикоснулись к Черному Камню, а не эти старцы… Как мало человеку надо!

— Я счастлив, — шепнул Ахмед. Он сказал это Левочкину по-немецки.

— Я тоже, — ответил Левочкин, вспомнив, что он единственный мусульманин-эскимос.

Ахмед кивнул. Глаза его светились.

Стас и Левочкин вышли на улицу. Они и не собирались влиться в толпу, почтительно напиравшую на машины с зелеными лентами, но двое полицейских показали им в сторону:

— Но, но…

— Нельзя, значит, — вздохнул Стас.

— Отсюда посмотрим.

Каждого паломника сопровождало несколько машин, но у сопровождающих тоже зеленели ленты на капотах, знак приобщения к самому святому.

— Вот возьми сейчас с машины ленту, просто потрогай, и тебя разорвут на части, поскольку ты гяур…

— Тебя тоже, — сказал Стас.

И никто во всем порту не подозревал, что не пройдет и полгода, как святая мечеть в Мекке будет взята мусульманами-террористами, и прольется много мусульманской крови, ручные бомбы будут рваться в святых местах, и мало кто сдастся в плен, с большим трудом доведут пленных до суда, а на другой день уничтожат. Но это их, арабское дело… да и далеко до этого, полгода ждать, и никому это не нужно, чтобы бомбы, и кровь, и все неправедное.

Голова кружится у Стаса, хочется пить.

— Идем, в туалете есть кран.

— Но, но, — сказал им уборщик. И кивнул на вывеску.

— Платный туалет, частный.

Они ринулись во второй. То же самое.

— Постой, я ему сейчас объясню! — сказал Левочкин.

— Но! — захлопнулась перед ним дверь туалета.

— Вот гады, а! — взъярился Левочкин. — Вот гады, а!

— Цум тойфель! Готт фердаммт! [19] Год дем! [20] К черту! Да меса ес ун муэбле! [21] Марта унд Ирма баден! [22] Матка бозка ченстоховска! [23] — орал он на всех языках все, что мог.