– 1988 год. Тогда состоялся Пятый съезд кинематографистов, где, по сути дела, произошла революция. Вся макушка Союза кинематографистов была скинута, возникли новые люди... Спустя семь лет, в 1994 году, во главе Союза оказались вы. И практически первое, что вы сделали, - это публично извинились перед теми людьми, которых, на ваш взгляд, несправедливо обидели... После этого, по вашим рассказам, некоторые с вами не здороваются. Это соответствует действительности?

– В общем, да. Мы нормальные люди - здороваемся, конечно, но радости он не испытывает.

– Вы считаете, что правильно сделали, когда публично извинились и тем самым дали понять тем, кто тогда были революционерами, что они были не правы?

– Вообще вся эта революционность мало соответствует живой жизни, живым человеческим страстям и всему прочему. Я извинился за тон, а не за суть. За хулиганский тон, который возник в ходе этого съезда. Такой оскорбительный тон абсолютно не соответствует тому ремеслу, которым мы занимаемся. Он постыден для этой среды. Поэтому я извинялся не за конкретные претензии, а за слова, обращённые друг к другу.

– Расскажите, что вообще делается в вашем цеху? У вас две Академии, враждующие между собой: одна не признаёт "Золотого орла", другая не признаёт "Нику". В Союзе скандал за скандалом. Я не знаю, принимаете ли вы чью-то сторону, но можете хотя бы объяснить, что происходит?

– Нет, я не могу объяснить, что там происходит... Того и другого я ценю вовсе не за то, что они члены Союза. Я их просто люблю, это мои друзья по жизни, к тому и другому я отношусь с огромной нежностью. Когда меня спрашивают о том, на чьей я стороне, я говорю: "Я на своей стороне". Если Господь Бог оставил ещё какое-то время на то, чтобы жить и работать, то это нужно использовать толково, а не для каких-то малопонятных споров...

– Правильно ли я понимаю, что вы не большой сторонник этого профессионального Союза как такового?

– Если оценивать с общественно-государственной точки зрения, я думаю, это дело нужное и толковое. Увы, наша профессиональная жизнь устроена так, что до какого-то момента ты нужен всем, но наступает период, когда ты тотально не нужен никому. И для того, чтобы в перспективе избавить любого нормального человека, занимающегося этим ремеслом, от чувства тотальной брошенности, Союз нужен. Но в отношении себя самого я уже давно решил: я должен думать о том, как мне жить и выжить вне Союза.

– Значит, всё-таки суть конфликта вам не ясна?

– Суть конфликта мне ясна и не ясна одновременно. Я экспертом по этому вопросу выступать не могу.

– Как-то вам задавали вопрос: может ли наше кино конкурировать с мировым? Вы ответили, что нет, и дальше сказали так: "У нас лишь получается какое-то позорное слепое подражание, уродливое кривляние. Мы делаем вид, что конкурируем, а на самом деле подражаем боевикам и блокбастерам".

– Так было давно. Теперь абсолютно другая ситуация. Родилось чудесное поколение молодых режиссёров, превосходное... Произошла феноменальная вещь... Вы прочли мою цитату о поколении кинематографистов, которые относились к кино как к некой финансовой операции: вкладываешь что-то и в результате получаешь что-то. Теперь пришли люди, которые ничего не продают, ничего не покупают, ничем не торгуют - ни совестью, ни Родиной, ничем прочим, - они сохраняют модуль искусства. И сохраняют его грандиозно.

– При этом им нужны деньги.

– Знаете, я бесконечно благодарен государству, потому что оно - единственный продюсер, поддержавший кинематограф... Оно из года в год по-настоящему, серьёзно вкладывает деньги в этот кинематограф. Заинтересованным в этом людям нужно обязательно иметь конкурентную ныне существующей системе проката свою систему проката с 51% доли участия государства для того, чтобы, вкладываясь в наш кинематограф, оно могло бы точно так же конкурентно внутри страны возвращать деньги. Тому прокату эти картины не нужны, совсем не нужны, потому это надо сделать обязательно. Дай Бог здоровья государству, дай Бог выдержки и терпения, так как их выдержка и их терпение принесли феноменальные плоды. А то, что вы говорите о мировой конкуренции... Картины эти лучше, на мой взгляд, умнее, тоньше, больнее, нежнее, чем те картины, которые сегодня на больших западных фестивалях представляют некую модель интеллектуального западного озарения, которого, в сущности, нет. Озарение - здесь. И я убеждён, что это поколение имеет огромное будущее.

– Я слышал, что Бондарчук делился с вами тем, как Феллини с невыразимой печалью сказал ему однажды: "Мой зритель умер".

– Да. он привёл его в кинотеатр к себе на премьеру. И когда у Бондарчука глаза привыкли к темноте, тот увидел, что в зале сидит шесть человек. Он удивился: "Где зрители?" Феллини ответил: "Они умерли". Тогда Сергей Фёдорович спросил: "А что же нам делать?" Феллини сказал: "Нам? Умирать". Сергей Фёдорович вспоминал это, когда мы приехали хоронить Феллини. Мы отправились на эту площадь, где был кинотеатр, его окружала бесконечная вереница людей...

– Значит, зритель не умер? А что произошло?

– Просто зрителю нужно новое, требуется подкидывать уголёк в топку постоянного интереса...

– Однако читатель Льва Толстого не умер, читатель Александра Сергеевича Пушкина не умер. Так почему же умер зритель Феллини?

– Это временная вещь, волнообразность...

– Отчего вас потянуло на "Анну Каренину"? Ну, оставьте Толстого в покое, он написал - дайте мне спокойно читать. Неужели нет других? Вы же сами пишете сценарии... Чего вас тянет обязательно экранизировать кого-то? Лев Николаевич был бы дико недоволен, я думаю.