Возвращение: Стихотворения
вернуться

Баркова Анна Александровна
Шрифт:

(1922)

Стихотворения 1920—1976

Деревенская коммунистка

Меня, девушку, грызут милые сродники: — Ты беспутная, с нас голову сняла, Замутили тебя сельские негодники, В большевицкие запутали дела. Всё ораторшей, как порыв, выступаешь ты, Видно, нет в тебе уж девичья стыда. По собраньям ночки темны коротаешь ты, В божью церковь не заглянешь никогда. Насупротив божьей матери Казанской Ты повесила антихристов патрет, Скоро жить ты будешь вовсе по-цыгански. Нажитого и святого у них нет. Приезжали из Пестрихина намедни За богатого посватать жениха, Да наслушалися россказней соседних И убрались потихоньку до греха. Говорят, что ты смахнулася с Игнашкой. Он тебя и в коммунистки-то сманил. Ну, и примешь себе мужа без рубашки, Разговорами он, чай, тебя прельстил. Вы венчаться в храм господень не пойдете, Ты ведь стала и бесстыжа, и смела, Вы заместо аналоя обойдете Вкруг советского зеленого стола. — Не поймать меня вам, девку, вольну птичку, Не боюся укоряющих речей! Знайте, буду я, девчонка, большевичкой С каждым часом, с каждым днем всё горячей.

(1920)

Дочь города

Дочь великого города я. Мне неведом простор полевой; Колыбельная песня моя — Опьяняющий шум городской. Я тревожно люблю города, Их победную власть и позор, Пустота деревень мне чужда И небесный не радует взор. Я — горячей дитя мостовой, Знойным летом она меня ждет, Обнаженной лишь ступишь ногой, Жаркой лаской тотчас обожжет. Ветер города — скованный раб, Укрощенный и злобный орел, Он с тех пор присмирел и ослаб, Как из вольных просторов ушел. Но порою он вспомнит, что был Беспощадным и грозным царем, И из всех исчезающих сил Ударяет о стены крылом. Я — великого города дочь, Но безжалостен мрачный отец, Городская мучительна ночь, Стережет меня страшный конец. Дети города! Нам суждено Чашу ужаса разом испить. Ну так что ж! Всё равно, всё равно! Будем город великий любить.

(1920)

Грядущее

Перестаньте верить в деревни. Полевая правда мертва; Эта фабрика с дымом вечерним О грядущем вещает слова. Мы умрем, мы не встретим, быть может, Мы за правду полей дрожим, Слепит очи, сердца тревожит Нам фабричный творящий дым. В даль истории взоры вперяем; В новых людях детей не узнать; И себя, и себя проверяем: Нам ведь страшно себя терять. Нам люба тишина и ясность, Мы лелеем слабое «я», Неизведанно злую опасность Нам сулит дымовая змея. Эти фабрики «я» раздавят, Наше жалкое «я» слепцов, — Впереди миллионы правят, Пожалеют дети отцов. Мы боимся смерти и бога, И людских величия масс, Нас осудят грядущие строго, Рабских лет прочитав рассказ. Поклонюсь же я смерть несущему И истлею в огне перемен! Я прильнуть хочу к грядущему И брожу у фабричных стен!

(1921)

Жертва

Синеглазый крошка-сыночек, Поцелуй на прощанье мать. Ты любил, сжавшись в комочек, На коленях моих дремать. Мой синеглазый, милый сыночек, Не смею тебя приласкать. Вспомню тебя в кровавые ночи И — дрогнет рука. И кто-то с грозного знамени огненно Метнет стрелу-взор. Я крикну: «Всё для тебя раздроблено! За что же этот укор?» И прижмусь расстрелянным, жалким телом К исперенной, смятой траве. И в мечте прикоснусь губами несмело К русой твоей голове. Уложила тебя, Исаак-сыночек, Не в кроватку, — в огонь и дым. Отдала в жертву эти детские очи Неродившимся детям другим. Будет мать не одна у малюток И будет отец не один, Но твой путь младенческий жуток, Мой покинутый маленький сын.

(1922)

«Пропитаны кровью и жёлчью…»

Пропитаны кровью и жёлчью Наша жизнь и наши дела. Ненасытное сердце волчье Нам судьба роковая дала. Разрываем зубами, когтями, Убиваем мать и отца. Не швыряем в ближнего камень — Пробиваем пулей сердца. А! Об этом думать не надо? Не надо — ну так изволь: Подай мне всеобщую радость На блюде, как хлеб и соль.

1925

«Под какой приютиться мне крышей?..»

Под какой приютиться мне крышей? Я блуждаю в миру налегке, Дочь приволжских крестьян, изменивших Бунтовщице, родимой реке. Прокляла до седьмого колена Оскорбленная Волга мой род, Оттого-то лихая измена По пятам за мною бредет. Оттого наперед я не верю Ни возлюбленным, ни друзьям. Ни числом, ни мерой потери Сосчитать и смерить нельзя. Я пою и танцую в капризе Непогодном, приволжском, злом. Синеглазый, мой новый кризис, Ты обрек мою душу на слом. Я темнею широкой бурей, Пароходик ума потонул. Мне по сердцу, крестьянской дуре, Непонятный тебе разгул. Ты сродни кондотьерам-пиратам, Ты — мудреная простота. Флорентийский свет трудновато С Костромою моей сочетать.

(1926)

Ненависть к другу

Болен всепрощающим недугом Человеческий усталый род. Эта книга — раскаленный уголь, Каждый обожжется, кто прочтет. Больше, чем с врагом, бороться с другом Исторический велит закон. Тот преступник, кто любви недугом В наши дни чрезмерно отягчен. Он идет запутанной дорогой И от солнца прячется, как вор. Ведь любовь прощает слишком много: И отступничество, и позор. Наша цель пусть будет нам дороже Матерей, и братьев, и отцов. Ведь придется выстрелить, быть может, В самое любимое лицо. Не легка за правый суд расплата, — Леденеют сердце и уста. Нежности могучей и проклятой Нас обременяет тягота. Ненависть ясна и откровенна, Ненависть направлена к врагу, Но любовь прощает все измены, Но любовь — мучительный недуг. Эта книжка — раскаленный уголь /Видишь грудь отверстую мою?/. Мы во имя шлем на плаху друга, Истребляем дом свой и семью.

1927

Песня

Сердце гордостью пытала я, Не стерпела — воротилась. Может, вспомнишь ты бывалое, Переменишь гнев на милость. Горе около похаживало И постукивало в окна мне. Ты прости, что накуражено, Обними, чтоб сердце ёкнуло. Позабудь мою похмельную И нерадостную злобушку. Вся, как ласточка, прострелена Я тобой, моя зазнобушка. Буду рада повиниться я В самом тяжком и неслыханном, Лишь бы яркою зарницею Дорогое око вспыхнуло. Лишь бы руки твои смуглые Целовала и бледнела я, А они бы, словно уголья, Жгли мне пальцы онемелые.