Возвращение: Стихотворения
вернуться

Баркова Анна Александровна
Шрифт:
2.
Ни зевакой, ни бойкой торговкой Ты на месте том не была. Только ум и рука твоя ловкая Это дело в проекте вела. Эх, вы, русские наши проекты На убийство, на правду, на ложь! Открывая новую секту, Мы готовим для веры чертеж. Не была там, но дело направила И дала указанья судьбе. Там ты самых любимых оставила, Самых близких и милых тебе. А потом вашу жизнь и свободу, И кровавую славную быль Пронизал, припечатал на годы Петропавловский острый шпиль. А потом всё затихло и замерло, Притаилась, как хищник, мгла. В шлиссельбургских секретных камерах Жизнь созрела и отцвела. А потом, после крепости — ссылка. Переезды, патетика встреч, Чьи-то речи, звучащие пылко, И усталость надломленных плеч. Жутко, дико в открытом пространстве, В одиночке спокойней шагнешь. И среди европейских странствий Била страшная русская дрожь. Но тревожили бомбы террора Тех, кто мирным покоился сном, Ночь глухую российских просторов Озаряя мгновенным огнем. Да, у вас появился наследник, Не прямой и не цельный, как вы. Ваша вера — и новые бредни. Холод сердца и страсть головы. Вам, упорным, простым и чистым, Были странно порой далеки Эти страстные шахматисты, Математики, игроки. Властолюбцы, иезуиты, Конспирации мрачной рабы, Всех своих предававшие скрыто На крутых подъемах борьбы. В сатанинских бомбовых взрывах Воплощал он народный гнев, — Он, загадочный, молчаливый, Гениальный предатель Азеф.
3.
Но не вы, не они. Кто-то третий Русь народную крепко взнуздал, Бунт народный расчислил, разметил И гранитом разлив оковал. Он империю грозную создал, Не видала такой земля. Загорелись кровавые звезды На смирившихся башнях Кремля. И предательских подвигов жажда Обуяла внезапно сердца, И следил друг за другом каждый У дверей, у окна, у крыльца. Страха ради, ради награды Зашушукала скользкая гнусь. Круг девятый Дантова ада Заселила Советская Русь. Ты молчала. И поступью мерной Сквозь сгустившийся красный туман Шла к последним товарищам верным В клуб музейных политкаторжан. Но тебе в открытом пространстве Было дико и страшно, как встарь. В глубине твоих сонных странствий Появлялся убитый царь. И шептала с мертвой улыбкой Ненавистная прежде тень: «Вот, ты видишь, он был ошибкой, Этот мартовский судный день. Вы взорвали меня и трон мой, Но не рабство сердец и умов, Вот, ты видишь, рождаются сонмы Небывалых новых рабов». Просыпалась ты словно в агонии, Задыхаясь в постельном гробу, С поздней завистью к участи Сони, И к веревке её, и к столбу.

1950

Старуха

Нависла туча окаянная, Что будет — град или гроза? И вижу я старуху странную, Древнее древности глаза. И поступь у нее бесцельная, В руке убогая клюка. Больная? Может быть, похмельная? Безумная наверняка. «Куда ты, бабушка, направилась? Начнется буря — не стерпеть». «Жду панихиды. Я преставилась, Да только некому отпеть. Дороги все мои исхожены, А счастья не было нигде. В огне горела, проморожена, В крови тонула и в воде. Платьишко всё на мне истертое, И в гроб мне нечего надеть. Уж я давно блуждаю мертвая, Да только некому отпеть».

1952

Герои нашего времени

Героям нашего временя Не двадцать, не тридцать лет. Тем не выдержать нашего бременя, Нет! Мы герои, веку ровесники, Совпадают у нас шаги. Мы и жертвы, и провозвестники, И союзники, и враги. Ворожили мы вместе с Блоком, Занимались высоким трудом. Золотистый хранили локон И ходили в публичный дом. Разрывали с народом узы И к народу шли в должники. Надевали толстовскую блузу, Вслед за Горьким брели в босяки. Мы испробовали нагайки Староверских казацких полков И тюремные грызли пайки И расчетливых большевиков. Трепетали, завидя ромбы И петлиц малиновый цвет, От немецкой прятались бомбы, На допросах твердили «нет». Всё мы видели, так мы выжили, Биты, стреляны, закалены, Нашей родины злой и униженной Злые дочери и сыны.

1952

Я

Голос хриплый и грубый,— Ни сладко шептать, ни петь. Немножко синие губы, Морщин причудливых сеть. А тело? Кожа да кости, Прижмусь — могу ушибить. А всё же — сомненья бросьте, Всё это можно любить. Как любят острую водку, — Противно, но жжет огнем, Сжигает мозги и глотку И делает смерда царем. Как любят корку гнилую В голодный чудовищный год, — Так любят меня и целуют Мой синий и черствый рот.

1954, Коми АССР, Абезь

Июль

Июль мой, красный, рыжий, гневный, Ты юн. Я с каждым днем старей. Испытываю зависть, ревность Я к вечной юности твоей. Ты месяц моего рожденья, Но мне ноябрь сейчас к лицу, Когда, как злое наважденье, Зима сквозь дождь ползет к крыльцу. Но и в осеннем неприволье Листва пылает, как огни, И выпадают нам на долю Такие золотые дни, Что даже солнечной весною Бывает золото бледней, Хмелеет сердце, сладко ноет Среди таких осенних дней.

1954

Благополучие раба

И вот благополучие раба: Каморочка для пасквильных писаний. Три человека в ней. Свистит труба Метельным астматическим дыханьем. Чего ждет раб? Пропало все давно, И мысль его ложится проституткой В казенную постель. Все, все равно. Но иногда становится так жутко… И любит человек с двойной душой, И ждет в свою каморку человека, В рабочую каморку. Стол большой, Дверь на крючке, засов — полукалека… И каждый шаг постыдный так тяжел, И гнусность в сердце углубляет корни. Пережила я много всяких зол, Но это зло всех злее и позорней.

1954

«Смеюсь, и хочется мне плакать…»

Смеюсь, и хочется мне плакать, Бесстыдно плакать над собой, Как плачет дождь в осеннем мраке Над жалкой речкою рябой. В одежде и в душе прорехи, Не житие, а лишь житье. Заплачу — оборвется в смехе Рыданье хриплое мое. Смеюсь, как ветер бесприютный, Промерзший в пустоте степей. Он ищет теплоты минутной, Стучится он у всех дверей. Смеюсь… В трактире, на эстраде Смеется так убогий шут, Актер голодный. Христа ради Ему копейки подают.