— Никогда не пью какую-нибудь муть — чтобы забыться. Пью исключительно для прояснения ума.

Я отпил глоток, вступая в неведомые воды.

— Сколько на улице? — обратился ко мне Дрейк, как к равному.

Это был щекотливый вопрос. Если скажу правду, он пошлет меня куда подальше. Но я вспомнил свою брайтонскую жизнь и решил, что если сошлюсь на нее, то слукавлю лишь частично.

— Три года.

— Хорошо выглядишь. Где базируешься?

Я понял, что заплыл на незнакомую территорию и надо оттуда срочно выбираться.

— Ищу работу, — сказал я.

— Работу? В этом есть какая-то ненависть к себе подобным, вроде меня или моих друзей. Я знаю, что мне нужно, а ты про себя нет. Большая часть людей в этих домах не знает, что им нужно. Сидят, парализованные ужасом или паранойей, по квартирам и следят за маятником часов. Знаешь, что сейчас происходит в этом городе? Все люди в нем замерли и ждут приближения своей смерти. Единственное движение — это мы двое, шагающие по нему. Мир обезвожен ими. Они во всем ищут смысл. А определение ограничивает вещь, делает ее ручной. Такой же уютной, как их квартиры.

— А как они боятся человека! — продолжил он через несколько секунд. — Они обкорнали его, как овцу. Они боятся признать его бешеную необузданность.

— Не уверен, понимаю ли я, о чем ты говоришь, — признался я. — Только все равно — это замечательно.

Дрейк приблизил голову к моему уху.

— Знаешь что? Я открою тебе секрет. Сути у человека нет, — сказал он шепотом. — Все размыто. Этот плакат с чертиками. Пойдет дождь, чертик потечет в другого чертика, другой в третьего, они сольются в капле дождя, и человек превратится в большую каплю. — И уже громко: — Жизнь — это обряд. Ритуальный танец. Искусство — отражение жизни.

— Многое из того, что ты говоришь, находит у меня отклик, — сказал я. — Не люблю, когда слова теряют прямой смысл. Лучше понимать их буквально — тогда легче жить. Больше наивности, вот что я скажу! Наивность спасет мир.

Дрейк засмеялся.

— Прекрасно понимаю, о чем ты. — Он положил руку мне на плечо. — Ты должен остаться со мной. Мы перевернем этот мир. — В его прикосновении чувствовалась нежность сродни отеческой.

Он все чаще поглядывал на небо, становившееся черным. Опять пришли в голову волхвы, звезда: волхв рядом со мной, ведущий меня к младенцу. Привел он, однако, к толстенному бездомному, одиноко восседающему на картонке на Тридцать Четвертой улице. Я был так-этак пьян. Мы уселись прямо на землю напротив толстяка. У него была длинная всклокоченная борода, живот лежал на земле. Более удивительно, что и грудь свисала до земли.

— Ну что, Дрейк, — спросил бородатый. — Забиваешь голову малолетним? Без этого ты не можешь?

Мне не понравилась, как он это сказал. Прежде всего тон.

— Поздравь меня, — переменил он тему. — Ты сейчас разговариваешь с телезвездой.

— Кабельный канал бомжей, которые пахнут особенно плохо?

— Шестичасовые новости не хочешь, бейби? Сижу на Тридцать Четвертой, прикидываю, где бы помочиться, чтобы увидело побольше народу. Здесь неподалеку висит камера наружного наблюдения перед офисом, обычно я опорожняюсь под ней. Вдруг подъезжает телевизионная машина. Вываливаются ребята с лампами и камерами, окружают, а мультяшная красотка тычет под нос микрофон и спрашивает, что я думаю о жизни бездомных в Нью-Йорке, может ли такая жизнь довести до отчаяния.

— Ну и ты что? Попросил у нее деньги на крэк?

— Там рядом был припаркован «Фольксваген-жук», а у меня в руке была металлическая труба. Я решил совместить эти две вещи и стал молотить трубой по капоту. Думал показать пределы отчаяния, до которых может довести жизнь бездомных в Нью-Йорке. Раз уж они меня спросили. В машине сидела девушка. Она совсем обезумела от страха — жмет на газ до самого пола, лишь бы смотаться. Ну, я долблю трубой по движущейся машине. Так даже веселее. Наша жизнь может довести и не до такого отчаяния, сам понимаешь, Дрейк. Вся телевизионная команда очень меня благодарила за репортаж. Красотка с микрофоном от благодарности чуть не расплакалась. «Лучший репортаж за всю мою карьеру, — говорит. — Обычно бездомные такие скучные. Ты их спрашиваешь про их проблемы, а они пускают слезу и начинают жаловаться на судьбу. Спасибо вам большое! Вы чудо, а не человек». Так что ты, считай, знаком со знаменитостью, моя милашка, — осклабился он на Дрейка.

— Думал, ты все-таки поклянчишь у красотки деньги.

— Зачем мне клянчить, когда красотки не хуже нее регулярно мне платят? — ухмыльнулся толстяк. — Не у каждого есть недвижимость на Тридцать Четвертой улице, — он гордо мотнул головой в сторону котельной будки на том конце. Повернулся ко мне. — Понимаешь, девушки, которые работают в этом районе, были бы рады заниматься этим на улице. Но некоторые клиенты стесняются. Так что у меня регулярный доход за аренду. Вы с ним туда, наверно? — утвердительно спросил Дрейка.

Фраза насторожила, оставила неприятный осадок.

— Куда мы должны пойти с Дрейком?

— Ты ему не сказал? — удивленно посмотрел на Дрейка толстяк.

Мне стало совсем не по себе. Хотел сразу уйти, но ноги не вполне слушались. Да и предлога еще не было смотаться. Свернулся калачиком и притворился спящим. Так казалось безопаснее. Но вскоре и правда погрузился в полузабытье.

Я проснулся оттого, что кто-то гладил мне зад. Дрейк.

— Посмотрите только на эту попку! — пел он театральным голосом. — Мягкая, как у невинного ребенка!