За окном было еще светло, но я сказал Джейсону, что, пожалуй, пойду спать. Он ответил, что, скорее всего, сделает то же самое.

Перед сном я вошел в маленькую смежную с туалетом ванную. Провел пальцем по грязному кафелю, потрогал занавески в пятнах, вспомнил сверкающую ванную Полины и то, чем мы, порядком улетевшие от марихуаны, там занимались. И как, ударившись головой о кафель, она этого не замечала. «Если бы я была мужчиной, то влюбилась бы в тебя, — сказала она. — Как жаль, что я женщина!»

Я снова оглядел нечистые занавески и липкую ванну — и на этот раз вздрогнул от счастливого чувства, что меня нет в ее квартире и, когда я выйду, в соседней комнате будет Джейсон, а не она, и ощутил целебную скуку этого чердака. Перед тем как шагнуть в коридор, я, не знаю почему, перекрестился.

* * *

Джейсон будит меня в пять часов утра. Надо помочь донести ему чемоданы до метро. Он едет в монастырь в Сан-Франциско. Квартира остается мне одному. Выходим на улицу, на которой даже в пять утра полно народу. «Город, который никогда не спит», да-да-да. Пересекаем мост из Бруклина в Квинс, с видом на Манхэттен. Это ближайший путь к метро. Спускаемся в темень станции, обратно в ночь, вечную ночь метро. Очень быстро подходит поезд Джейсона.

— Господь с тобой, Миша, — неуверенно произносит он. Похоже, из приличия, ему гораздо легче было бы просто сесть в поезд и уехать.

Мы неловко обнимаемся. Два чужих человека, которые так и не узнали друг друга. Поезд трогается, я в последний раз вижу его белую голову. Вижу, как он проходит в центр полупустого вагона и садится на свободное место. Вагоны мелькают мимо меня, я не увижу его больше никогда и не знаю, что по этому поводу чувствовать. Его силуэт в окне выглядел так же, как любого другого в вагоне. Мы бы с ним подружились, пробую уговорить себя, хорошо бы пожили.

Не успеваю подняться по переходу, а на меня уже наваливаются уродливые здания этого района. Мимо них плывет молоденькая мексиканка с ребенком. Она такая красивая, что становится грустно. Вспоминаю, что испытал такое при виде очень крутого негра из гетто. Я отчетливо ощутил тогда, что он живет жизнь, которую у меня бы получилось в лучшем случае выдумать или прочитать в книге. Девушка бредет в нескольких шагах впереди ребенка и рассеянно оглядывает знакомые улицы — с видом туристки за окном прогулочного трамвайчика.

— Мама, — доносится голосок ребенка, — я так тебя люблю!

— Я тоже тебя люблю, лапочка! — не оборачиваясь, отвечает мексиканка. Ее голос звенит, фраза малыша трогает ее куда сильнее, чем признание в любви самых крутых мазафакерс этого района.

Останавливаюсь на мосту посмотреть на Нью-Йорк. На хрестоматийную линию небоскребов. Шлю Нью-Йорку воздушные поцелуи. Начинаю новую жизнь.

Тороплюсь домой. Спать осталось меньше двух часов. Сегодня у меня первый день на работе. Консультировать умственно отсталых в центре, в который устроил меня отец Серафим.

* * *

Стою в холле в здании на Хадсон-стрит и никак не решусь войти внутрь лифта. Растерян. До того, как сюда вошел, я ни разу не задумывался над тем, что мне предстоит работать с психически ненормальными людьми, и вдруг эта реальность обрушивается на меня, как в теленьюс поток, прорывающий плотину. Мимо меня проходят люди, которых я воспринимаю странными, их странность преувеличиваю, идея иметь с ними дело кажется немыслимой. Лихорадочно ищу взглядом хоть сколько-нибудь вменяемого на вид, с кем бы можно зайти в лифт и на время успокоиться.

Наконец, когда вижу тучного мужчину с прищуренным левым глазом, дожидающегося лифта, я улыбаясь пристраиваюсь рядом с ним и принимаюсь ласково оглядывать двери элеватора. Сосед кажется мне человеком, отвечающим за свои действия, и внушает полное доверие. Я решаю, что если надо, он за меня заступится. Входим вдвоем в пустой лифт, я доброжелательно ему киваю. Мужчина нажимает мой этаж. Я уже собираюсь сказать, что это мой первый день, услышать привычное и ободряющее «все будет OK, сэр», — как мой сосед первым нарушает молчание.

— Ты слепец! — эта фраза прозвучала так же торжественно, как библейское изречение. Сам субъект напомнил мне пророка, который грозно устремил на меня перст, обвиняя в чем-то, от чего меня сразу потянуло переосмыслить всю свою жизнь. — Не знаю, какой частью тела ты смотришь, но это явно не глаза! — по-прежнему, словно взывая с амвона, грозно уставился на меня незнакомец.

— Не уверен, что понял вас, сэр, — на редкость неубедительно попробовал я оправдаться я, прекрасно понимая, что тщетно, ибо маловразумительно.