Языка, на котором пел пилот, Мэтт не знал, но в нём было так много переливающихся друг в друга гласных, а в небе за пределами корабля так много звёзд, что его маленькое сердечко прыгало и замирало от счастья.

Но он был всего лишь маленьким семилетним мальчиком.

В каких-то делах возраст всегда - дело десятое, но только если эти дела не касаются опыта и самостоятельности: самостоятельность семилетнего мальчишки вещь всегда относительная, а опыт - так и вообще смешная.

Стоило Мэтту подумать об этом, как счастье его разом поблекло, и он вспомнил, что людей, кроме него, на корабле нет.

Одиночество вдруг накатило на него такой мощной волной, что он даже задохнулся. И заплакал.

– Эй! Мэтт!
– зашелестел, наклоняясь к нему кедр.
– Ты чего?

И откуда-то сверху на нижнюю ветку прыгнула маленькая чёрная птица.

Мэтт глянул исподлобья на птицу и промолчал: дрозд был один в один как тот, который встретился ему когда-то давным-давно в Праге, в Зличинском лесопарке.

– Что случилось?
– спросила птица.

– Просто сижу, - шмыгнул покрасневшим носом Мэтт.

– Сидишь, значит?
– дрозд покрутился на ветке, прикидывая, куда лучше спуститься, и спрыгнул на песок перед мальчиком.
– Пойдём, я тебе кое-что покажу.

Не дожидаясь ответа, он встряхнулся, зачем-то оббежал вокруг дерева и совсем не по-птичьи засеменил куда-то Мэтту за спину.

Иди, иди, подмигнул мальчику пилот, и тому ничего не оставалось, как встать, вытереть мокрые глаза, вздохнуть и отправиться следом.

За кедром, с обратной стороны, была тропа.

– Есть хочешь?
– поинтересовался дрозд, вспархивая перед Мэттом на висящую над тропой ветку.

– Мне кажется, иногда ты всё-таки должен есть. До вашего Марса ещё петь и петь.

– До Марса?
– не понял Мэтт.

– До Марса.

Птица подпрыгнула и исчезла в кедровой кроне.

– Белки, жиры, углеводы...
– забормотало где-то вверху, потом там же зашелестело, и чуть ли не на голову Мэтту хлопнулась большая булка.

Дрозд пискнул и следом за булкой тоже спикировал вниз, прямо на рыжую макушку мальчика.

– Ой, извини, - сказал он, спрыгивая оттуда ему на плечо.
– Не рассчитал.

***

– А зачем нам на Марс?

Булка была мягкой, сладкой, густо утыканной крупными золотыми изюминами. Мэтт впился в неё зубами и только тогда понял, как он голоден.

– Ну... Во-первых, Марс - достаточно густонаселённое место, - заметил дрозд.
– А во-вторых, именно туда ведёт колея, вдоль которой сплетается наше настоящее. Пойдём, я всё-таки кое-что тебе покажу.

62. 2331 год. Бенжи.

Бенжи наслаждался привалившим ему развлечением.

И дело было вовсе не в доступе к большой базе данных. Вернее, не совсем в ней.

Он вообще всё время считал, что вне зависимости от природы и резервных объёмов имеющегося у него накопителя размер того, что имеет смысл быть запомненным, всегда должен быть сведён к самому минимуму. Наверное, с большой натяжкой эту его 'скупость' можно было бы сравнить со 'скупостью' человека, берегущего собственную печень от чрезмерной интоксикации.

В отличие от мира людей, мир андроида всегда делился для него на мир цифровой и мир настоящий. Мир настоящий - с его непрерывными параметрами - был сложен и в целях минимизации самостоятельно архивируемых андроидом данных постоянно требовал от него выбора масштабов квантования, то есть всегда напрягал. А цифровой...

А цифровой, безликий, лишённый какой бы то ни было индивидуальности, кем-то другим поделённый на куски и уложенный аккуратными штабелями, был прост, рационален и удобен.

Подсоединившись к хардверу, андроид, собственно говоря, впервые угодил в Другого. Будь он реализатом, имей он хоть какой-то опыт подобной диффузии, он просто в очередной раз с прохладцей прошёлся бы по педантично утрамбованным чужим воспоминаниям и занялся бы какими-нибудь другими, более важными задачами, но реализатом он не был.

Как машина, он вообще не имел опыта подобного со-переживания.

Первое, что он сделал, это оглянулся в поисках чего-нибудь похожего на '#!важное' и обнаружил внутри у своего марсианского собрата целый диск с пометкой '#!training'.