– Так и есть, - отвечает то ли ему, то ли всем нам Бобер. – Цинковый ящик внутри. В нем есть окошко, для лица убитого.

– А почему именно в цинке? – не замолкает Тупик.

– Так неизвестно, что осталось от бойца…

– А зачем тогда окошко, ведь и головы может не быть?

– Слушай, Олег, отстань!

В машине вновь воцаряется молчание, но теперь оно еще мрачней и страшней. Когда мы ехали в аэропорт, мы надеялись на встречу живого человека, а не погибшего. От такого соседства всем жутковато и сон как рукой сняло. Военный водитель теперь едет не спеша, объезжая ямы и кочки, но тем не менее гроб изредка подскакивает и сдвигается то к левому борту, то к правому. Курсанты тихонько и уважительно отодвигают его на середину, никто не хочет близко сидеть с таким грузом. Однако уже через полчаса кое-кто достает из карманов шинелей пачки сигарет и мирный, живой теперь такой спокойный дымок заполняет пространство под тентом. Мы привыкли к печальному соседству, оно уже не так сильно пугает. Так и на войне человек быстро привыкает к смерти, ликующей вокруг него. Он свыкается и адаптируется.

ЗИЛок въезжает в город и здесь по хорошему асфальту водила прибавляет скорость. Он едет уверенно, словно знает адрес наизусть. Он не останавливается на светофорах и порой еде на красный свет. Правда большинство электрических регулировщиков только и делают, что моргают желтым глазом. Ночь еще не закончилась. Автомобилей в городе нет совсем. Время половина пятого. Скоро город проснется. Мимо пробегают пятиэтажки, Нижний рынок, мы поворачиваем и следуем вдоль частного сектора. Наконец машина останавливается возле синих железных ворот. Потом она немного сдает назад, и мы уже видим другой дом и другой забор, покосившийся и давно не крашенный. Хлопает дверца кабины. Слышны шаги, по частоте их звонких ударов об асфальт я понимаю, что идет не один человек, у обоих металлические набойки на обуви, они оба в сапогах. Стук в ворота. Тишина. Гробовая тишина. Потом скрип, калитка в воротах открывается. Тихое бормотание и громкий вскрик женщины. И уже после него рев, крики, взывание к господу и отчаянные рыдания…

Загорается свет в окнах соседних домов, хлопают калитки и ворота. Соседи с шумом выходят на улицу, переспрашивая друг друга, не понимая в чем дело и, наконец, поняв, что произошло, толпой следуют к плачущей женщине. Я не слышу их слов, но и без них понятно, что люди пытаются успокоить несчастную мать. Ночь на этой улице закончилась. Мы пока сидим в машине и в подавленном состоянии ждем команды выгружать гроб. Никто из нас не курит. Нервы у всех напряжены. Не очень-то завидная у нас роль. Проходит еще минут двадцать, и мы слышим голос нашего подполковника. Он подходит сзади к кузову и заглядывает к нам под тент.

– Вылезайте, ребята, - говорит он тихо, проникновенно и совсем не по-военному мягко.

Мы, не спеша, стараясь не побеспокоить ни мертвого, ни его родственников и соседей, выпрыгиваем на землю, придерживая карабины на плече, которые при приземлении бряцают. Странно, но меня озаряет догадка, вот почему говорят «бряцать оружием». Синие ворота открыты. Во дворе стоят табуретки и лавки. Вокруг очень много народу. Здесь и женщины, и мужчины и даже дети. Кажется, что вся улица проснулась. Никто не обращает на холод никакого внимания. Женщины не расчесаны в каких-то куртках и телогрейках, мужики без головных уборов, мрачные и молчаливые.

К нам подходит майор в полевой форме. Я узнаю его, это помощник коменданта гарнизона.

– Так, курсанты, выносим гроб и ставим его во дворе на табуретки. Понятно? – он говорит с нами строгим командным голосом.

– Понятно, - довольно дерзко и непочтительно отвечает ему Васильев.

– Я не понял, сержант, что ты такой смелый?! – замечает тон Сереги и пытается поставить его на место майор. – Может хочешь потом посидеть у меня на губе?

– Майор! Занимайся свои делом! – вмешивается наш подполковник. – Не цепляйся к моим людям!

– Надо понимать с кем разговариваешь? – пытается оправдаться помощник коменданта.

– Хватит! Нашел место! – обрывает его подполковник и тот замолкает.

Мы аккуратно выдвигаем гроб по полу кузова и перехватываем его. Несколько курсантов подставляют плечи и он, в конце концов, оказывается на плечах шестерых человек, по три с каждой стороны. Я, Вадька, Тупик, Васильев и еще двое курсантов не принимаем участие в выносе гроба, а стоим возле машины и держим карабины своих товарищей. Гроб плавно плывет мимо расступившихся людей и опускается во дворике. Одна из женщин, видимо мать, кидается на него с криком и голося навзрыд начинает обнимать и целовать красный ящик. Ее пытаются оттащить от гроба, но она хватается за него руками. Я не в силах смотреть, отворачиваюсь и смотрю на противоположную сторону улицы. Еще бы закрыть уши, чтоб не слышать этот пронзающий душу рев матери, потерявшей своего сына.

– Однако приятное времяпровождение у нас, - говорит Вадька, останавливаясь рядом со мной.

– Да уж…

– Охренеть… - рядом нарисовывается Тупик, он достает сигарету и пытается прикурить, чиркая спичкой, которая никак не может вспыхнуть. Он бросает ее и достает другую, которая тоже сопротивляется.

– Оставь, - прошу я его оставить докурить, потому что мои сигареты закончились.

– Ладно, - третья спичка загорается, и я чувствую приятный запах табака, который возвращает меня к повседневной, такой обычной и спокойной жизни. Я вдыхаю этот аромат и стараюсь не обращать внимания на раздражающие крики и причитания. Этот дым становится для меня некой опорой или каким-то якорем, который держит меня возле бухты жизни, неподверженной штормовым волнам.

Вскоре вернулись другие шестеро курсантов, они поставили гроб в указанное место и им там больше делать нечего. Они тоже закуривают. Мы ждем команды уезжать. Все вокруг становиться невыносимым, всем хочется уехать и не видеть больше этого материнского рыдания и скорби, лицезрение горя не легкое чувство.