Но я недолго жалел об этом. Правильно Генка отказался. В конце концов, такое удовольствие можно получить и в городе. Очень даже часто дядя Леша, муж нашей классной, сажал нас в свой «уазик» и гонял по городу.

— А плюньте вы на эти «Жигули»! — видя, что мы повесили носы, сказал Генка.

Я плюнул в пыль. Вслед за мной плюнул Вадик. И Генка тоже плюнул.

— Помните, мы в прошлом году в кузницу к Алексею Петровичу заходили, — ударился в воспоминания Вадик, — и он мне еще подкову подарил?

— Как же, тебе?! — возмутился я. — Не тебе, а нам троим, только ты ее прикарманил.

— У меня день рождения был, — вывернулся Вадик.

— И не в прошлом, а в позапрошлом году, — уточнил я.

— Но я же помню! — кричал Вадик.

— Я же знаю! — орал я.

— Ни-че-го-вы-не-пом-ни-те, ни-че-го-не-зна-ете! — зажав уши, старался перекричать нас Генка.

Мы подошли к мастерской, заглянули в окно кузницы, но увидели совсем не то, что ожидали. Кузница была пуста: не было ни кузнечного горна с механическим молотом, ни высокого металлического верстака, ни бочки с водой, в которой Алексей Петрович охлаждал металл, только в углу валялся всякий хлам: моток спутанной проволоки, черенки для лопат, кучка стекловаты.

Я-то помню точно: позапрошлым летом Алексей Петрович выковал ту самую подкову. Длиннющими щипцами выхватил из пышущего жаром горна раскаленный докрасна железный брусочек. Нажал на педаль — пинг-панг, клинг-кланг. Потом еще опустил бордовый, как солнце на закате, кусочек железа в бочку с водой. Забурлило, зашипело в бочке, поднялся пар до потолка. И нате вам — готово! Держит подкову в руках Алексей Петрович, а она с синим отливом, с тоненькой пленочкой окалины и теплая, как живая, — берите! Вот Вадик и сунул ее в карман. Теперь Алексей Петрович редко заходит в мастерскую: на пенсии он теперь.

— Вам подковы нужны, пожалуйста, мне не жалко, — Вадик держал в руках штук пять подков. Но это были, конечно, не те подковы. Ржавых, грязных, их валялось вокруг мастерской до чертиков — спасибо, даром не надо.

Заглянули в другие окна мастерской — никаких изменений: стоят станки; наждачное колесо будто крутится, но людей нет.

Улица Свободы в Березовке мне нравится больше всех. Очень правильно ее назвали: свободная, это точно — по ней в ряд могут проехать с десяток машин. Но машины здесь почти не ездят, и прямо на дороге растет трава-мурава, прохладная даже в жаркий день, мягкая — мягче любого ковра. По самой середке Свободной стоят колодцы-журавли, кланяются длинными шеями, а в них — самая настоящая колодезная вода. Мы подошли к одному, достали полнехонькое ведерко. Правда, всего ведра мы не смогли осилить, но что ополовинили, так это точно. Подкатившие на лошади с сорокалитровым молочным бидоном березовские ребята Витек и Коля поворчали, что мы, как свиньи, устроили грязь у колодца, но драться с нами не стали. Пробовали как-то — обожглись. Витек поправил в упряжи один из ремней, по-хозяйски похлопал лошадь по рыхлому боку — это чтоб нам завидно стало. Они отчалили, а мы побрели дальше и тут же снова захотели пить. Завидев кого-нибудь с ведрами, мы обязательно просили: теть, дай напиться, дядя, дай воды. В конце концов наши животы раздулись, как барабаны.

Подошли к длинному приземистому зданию. Грязная штукатурка почти вся слезла с него. Крыша хлопала отставшими от деревянных ребер кусками толя.

— Конюшня! — восторженно произнес Генка и глубоко вздохнул.

К конюшне, цепляясь кривыми жердями за стену, примыкал выгон, где паслось несколько худых, со слезящимися глазами лошадей. Той, на которой скакал Генка, будто бы не было.

Мы приоткрыли скрипящую громадину ворот и скользнули в образовавшуюся щелочку. Пахло лошадиным потом, кожей, травой и еще чем-то особенным, неповторимым. Слева и справа за редким забором стояли лошади. При сумрачном свете разобрали табличку над одним из стойл: «Ветка».

— Ветка! — мечтательно закрыл глаза Генка. — Хорошее имя, правда?

— Ветка! Веточка! — позвал я.

Лошадь повела ушами, сделала осторожный шаг к нам, потерлась мордой о дверцу. Генка просунул руку между жердями, погладил лошадь по белой звездочке на лбу, потрогал пальцем черные ноздри, будто хотел удостовериться, что перед ним в самом деле живая, настоящая лошадь.

— Вот бы прокатиться! — сказал Вадик. — Давайте попросим у конюха, может, даст.

— Ага, догнали и дали.

— Скептик! — заклеймил Генку Вадик не совсем понятным мне словом.

Конюха мы нашли в закутке.

Он сидел на лавке и не обращал на нас никакого внимания. Конюх был занят: втыкал кривое шило в желтую полоску кожи, потом протаскивал сквозь отверстие кожаный шнурок. На стенах, сбоку от него и над головой висели какие-то ремни, плетки, куски рогожи. На полу валялись обрезки кожи, окурки и вообще всякий мусор.

— За кем пришли? — не скоро спросил конюх.

— За лошадью, — выпалил Вадик.

— Известно дело, за лошадью, — вздохнул конюх и отложил шило. — Корма плохие ноне. Лошадей-то мало рожается.

— Мы по одному разу прокатимся и вернем, — сказал Генка.

— А кого я те дам? Селиваниха ноги сбила. Карьку на ферму взяли… А вы вообще-то кто такие, чтоб я вам так сразу и дал?

— Из города мы, — сказал я.

— Вижу — не наши. Ну, так вот что… — Он встал, засунул руки за ремень, прошелся по комнате. — Вы покуда посидите в конюховке, а я счас же вернусь.

— А что нам сидеть! — воскликнул Вадик. — Пока вы ходите, мы тут мигом порядок наведем! — он схватил веник, стоявший в углу, и принялся мести пол.