Между тем конюх поднялся и исчез из поля зрения. Видимо, ушел в конюшню. Мы слышали его хриплый голос: «Ну, Карька! Ну, зараза! Погоди у меня! Схряпал все сено! Смотри, опилки заставлю есть!»

Начал накрапывать дождь, но мы не обращали на него внимания, так и лежали на бруствере.

Наконец конюх вернулся, снова сел, зевнул несколько раз, и его косматая голова опустилась на стол.

Мы вошли в конюшню. Где-то в глубине помещения тускло светила лампа. Ветер скрипел плохо притворенными воротами — стыла кровь от этого скрипа.

Я подошел к Карькиному стойлу. Жеребец косил из темноты фиолетовым глазом, прямо впитывал им меня. Я погладил его по гладкой шерсти. Он склонил голову, будто в благодарность за ласку.

У нас и в мыслях не было, я даже не знаю, как это произошло, только вскоре мы скакали на трех лучших лошадях. Дождь припустил вовсю. А мы орали что-то и мчались почти наугад.

Вспыхнула молния — справа от дороги я увидел кусты, а за ними блеснувшее озерцо карьера. Я резко дернул узду на себя — и чуть не перелетел через Карькину шею. Рядом била копытами землю Селиваниха, на которой сидел Генка. Когда к нам подъехал Вадик, Генка сказал:

— Ну а теперь посмотрим, кто из нас не трус. Я вот что предлагаю: каждый, кто считает себя не трусом, обойдет карьер вокруг и вернется назад. Конечно, пешком, не на лошади.

Мы смотрели на Генку и не понимали: шутит он или говорит серьезно. Какой смысл? Страшно, конечно, идти одному в темноту. Да еще выстрел…

— По-моему, мы уже доказали, что не трусы, — сказал Вадик.

— Подумаешь, лошадей украли! — вспылил Генка.

— Вовсе не украли! — возразил Вадик.

— А как это, по-твоему, называть?

— Только не украли, не знаю. — Помолчав, Вадик тоном, будто до смерти обиделся на Генку, продолжил: — Вечно ты что-нибудь придумаешь, а расхлебывать приходится нам троим. Правда, Муха?!

— Правда.

— Держи. — Генка сунул мне хвостик узды и потопал к карьеру.

— Холодно, — пожаловался Вадик.

Я вспомнил про злополучные двадцать копеек и подумал, что папа и мама давно ждут меня, беспокоятся.

— Муха, — услышали мы тихий Генкин голос, — идите скорее сюда.

Мы продрались сквозь кусты и увидели у самой воды лежащего лицом вниз человека.

— У него на голове кровь и на рубашке тоже, — сказал Генка.

— Не кричи, может, они рядом, — сказал Вадик.

— Кто — они?

— Кто стрелял.

Со стороны Березовки сердито, будто ругая жуткую дорожную грязь, ревел тяжелый «МАЗ», с поворота скользнул на нас лучом, слабым, едва не затерявшимся в жидких ветках ивы, в дожде, скользнул — и нет его. Как раз в этот момент человек со стоном перевернулся, попробовал подняться, и мы узнали в нем Алексея Петровича.

— Алексей Петрович? — вскрикнул Генка. — Что с вами?

— Вас, что ли, ранили? — заикаясь, спросил я. — Мы сейчас кого-нибудь позовем.

— А ты сам что! — зарычал ни с того ни с сего Генка.

Я пожал плечами.

— Ждать нельзя, — сказал Генка.

— Ничего, ребята, не беспокойтесь, ерунда. — У него что-то хрипело и булькало внутри.

— Кто это вас? — спросил Вадик.

— Да поди ж тут разберись… — Он вдруг резко отклонился назад, и Генка, не ожидавший этого, едва не уронил его на спину.

— Может, вам искусственное дыхание сделать, я читал, как, — предложил я.

— Дурак! — отрекомендовал меня Генка. — Кровь течет. — Он показал нам свою руку: на ней трудно было что-нибудь увидеть.

— Как же теперь, если кровь, а?

— Беги!

— Куда беги?

— Каждая минута дорога.

— До телефона беги! — сказал Вадик. — Звони ноль три.

— Так я на Карьке?

— На Карьке, — подтвердил Генка.

— Так я бегу?

— Беги!

Я вышел на дорогу и вытащил за собой Карьку. Послышалось урчание мотора. Два ярких желтоватых луча вынырнули из темноты.

— Стойте! — закричал я. — Стойте!

Чуть притормозив на яме, обдав меня отработанными газами, машина ушла в темноту. Еще несколько мгновений горели звезды ее фонарей, но и они растаяли.

Я вскочил на жеребца, отчаянно ударил его ногой.

Напрямик, самым коротким путем, через аэродромное поле…

Карькина спина ходила подо мной ходуном, я хлестал и хлестал кончиком узды по лошадиному боку. Но мне все казалось, что я стою на месте.

Я никогда не думал о жизни и смерти. Я много читал книжек и видел картины о войне, где человек падал, сраженный пулей. Солдаты умирали красиво. Их смерть была далека от меня. Теплыми летними вечерами, когда мы с Генкой и Вадиком, задрав головы, глазели на усыпанное звездами небо, казалось, что мы будем жить всегда и все, что вокруг нас, будет вечно. Оказывается, человек слаб и беззащитен.