Абу-Саид Магзум, очень довольный таким вниманием, подобрал полы халата за пояс, поправил на голове кошомную шапку и принялся за дело.

— Сколько? — кричал Вяткин, забывая, что его образованнейший друг, выдающийся востоковед, неграмотен по-русски.

— Тирисить, — отвечал Абу-Саид.

Они перешли на новое место, и опять Вяткин спрашивал:

— Сколько?

— Сойрок дува.

— Сколько?

— Пийдисат чейтыры аршин.

— Послушайте, — опомнился, наконец, Вяткин, — откуда вы знаете русский счет?

— А я разве не говорил вам, нас брат ваш, Гриша-ака, всех учил, всем русскую грамоту дал. Даже моя свекровь от первой жены и моя дочь, а также жена и дочь Эгама-ходжи — все научились и читать и писать по-русски. Говорить — нет, еще не научились, а грамоту все знают.

Таджиддин-хаким — этот выдающийся врач, а сейчас повар, хлопнул себя по коленям:

— Товба! Выходит я самый среди вас неграмотный?

Все рассмеялись. А Василий Лаврентьевич покачал головою: его друзья научились русской грамоте не у него, близкого им человека, а у его заезжего брата. И когда тот успел? Он же, друг этих людей, не нашел времени, чтобы сделать полезное для них дело. Так с чьей же стороны идет это «делание добра»? Где же они у него, Вяткина, благородные движения души? «Обюрократился совсем, — думал он с горечью, — человеком быть перестал!»

Зиму Василий Лаврентьевич прилежно работал в музее. Реставрационная работа всегда нравилась Вяткину. Именно ее-то он и считал в музее самой главной и самой нужной. Процесс воссоздания исторического экспоната в его первозданном виде увлекателен, что и говорить, — но для Вяткина он был тем более любезен, что все эти разбитые чашки, сломанные металлические предметы, стеклянные осколки, глиняные статуэтки он находил сам. Работа успокаивала мысли и делала призрачными все неприятности на свете. В самом деле, чего стоят все наши треволнения, если разбитая амфора, ожившая в твоих руках, тысячу лет тому назад видела солнце, слышала пение соловья, ощущала аромат розы, — все призрачно, все преходяще! Стоит ли переживать и печалиться по пустякам? Люди еще более хрупки, чем эта керамическая прелесть?

В то хмурое утро Василий Лаврентьевич тоже сидел и склеивал черепки чаши, найденной им когда-то на Афрасиабе.

Клей он придумал сам. Склеит два черепочка и свяжет веревочкой, чтобы высохли. Потом еще два. И так всю чашку склеит и высушит. Нервы успокаиваются. А вот сосед — Сергей Христофорович Файнер, врач, приглашает на охоту. И хоть на выездах с ними вечно что-нибудь случается, опять позвал Вяткина в горы.

— Кстати, мне губернатор предложил купить в Агалыке, — рассказывал доктор, набивая патроны, — несколько участков. Дачу.

— Кто же станет жить на этой даче? Ведь она на безлесных горах.

— Сделаю горно-туберкулезный санаторий. Бальнеологический курорт.

Деревья стояли в розовой изморози. Пели кишлачные петухи, летели на кормежку голуби. Женщины шли за водою к родниковому арыку.

Дорога к Даргому, припорошенная снежком, уводила далеко в степь за мостом, к самым горам — голубым и розовым от утреннего солнца.

— Эко снежище! — похвалил Василий Лаврентьевич горы. — Видно, быть урожаю.

— Надеюсь. Если сейчас купить землю, что выгодно посеять?

— В зависимости от того, что за земля, как орошается, сколько солнца.

— Смотрите-ка, всадник! — указал Сергей Христофорович куда-то влево и перекинул из-за спины ружье.

— Джигит какой-нибудь нарочный, — спокойно ответил Вяткин, — или, может быть, тоже охотник?

Всадник тем временем приближался, и вскоре дальнозоркий Вяткин смог разглядеть карего коня и сидящего на нем человека, одетого в рыжий суконный чапан и лисью шапку, за плечами всадника болталась охотничья двустволка, а к седлу была приторочена дикая горная коза.

— Да это же Эсам-ходжа! — воскликнул Василий Лаврентьевич.

— И верно. Теперь и я узнал, — обрадовался Файнер. — Эй, Эсам-ака! — крикнул он и озорно поскакал ему навстречу. Вяткин тоже повернул коня.

Во всей позе Эсама-ходжи, в том, как он погонял коня, как торопил его и пригнулся к седлу, словно хотел раньше его долететь, — чувствовалась тревога. Вяткин пришпорил своего гнедого, вынесся вслед за Файнером, на едва приметную, видимо, пастушью тропу.

— Я нашел Буйджан! — выдохнул Эсам-ходжа, вытирая с лица пот.

— Кого? — не сразу понял Василий Лаврентьевич.

— Жену Абу-Саида Магзума, внучку Курбанджан Датхо, едемте!

— Куда же можно ехать на таком усталом коне, — указал Вяткин на взмыленного коня Эсама-ходжи, — и почему так спешно?

— Там. В горах. Вы сами увидите. И доктор пусть обязательно едет. Хорошо?

— Объясните, куда ехать, и мы поедем. А сами отправляйтесь домой, иначе загубите лошадь.

— Э! Что лошадь! Человека бы не потерять! Без меня вы ничего не найдете.