Именно из-за этих сомнений он далее решил схитрить перед королём, о чём вскоре жалел, раскаивался и даже плакал.

Первый вопрос, поставленный перед новоявленным союзником, был прям и прост:

— Скажите, гетман, в каком городе нам лучше всего встать на зимние квартиры?

— Лучше всего в Стародубе и Новгород-Северском, ваше величество.

Гетман слукавил. Ему вдруг жалко стало тех огромных запасов, которые он долго и тщательно собирал в свою столицу — Батурин. Это всё его кровное придёт и съест, как саранча, шведская армия. А Стародуб и Новгород-Северский — на севере Украины, вот пусть там и зимуют шведы.

— Ну, Стародуб отпадает, — сказал Карл, тоже не желая посвещать нового союзника в свои соображения, почему вдруг «отпадает» этот город.

А всё было просто. Лагеркрона, посланный для исправления ошибки — взятия Стародуба, — потерял при штурме тысячу человек и отошёл от него несолоно хлебавши.

— Так вам достанет и Новгород-Северского, ваше величество. Там добрые запасы, фатеры справные.

Ах, Мазепа, Мазепа! Знал бы он, что этим советом, которого послушался король, он, гетман, невольно оказал неоценимую услугу царю, которого только что предал и которому стал лютым врагом до скончания живота своего.

Громом средь ясного неба прозвучала для Петра весть об измене Мазепы. Эстафете светлейшего он не хотел верить: «Ошибся князь». Но на следующий день поступило сообщение, что гетман с казаками уже в ставке короля.

— Змею! Змею пригрел у сердца своего! — вскричал царь, ударив кулаком по столу. — Как же ошибся? А? Как ошибся, Гаврила Иванович?

Головкин, поджимая губы, пытался утешить царя:

— Что уж себя одного казнишь, Пётр Алексеевич. Все мы были хороши. Кочубей мне пред смертью предсказывал сие прозрение.

— Кочубей! Искра! — простонал Пётр. — Боже мой, кому мы головы снимали за этого Иуду.

— Что делать, государь, содеянного не воротишь. Впрочем, я обещал Кочубею перед казнью, что ворочу твои милости его семье, как только откроется правда.

— Да, да, да, — вдруг ухватился царь за эту мысль. — Немедленно. Слышь, Гаврила Иванович, всё-всё воротить семьям Кочубея и Искры. Всё. И ещё, сегодня же отправь самый скорый эстафет в Сибирь, в Енисейск, с повелением нашим тамошнему начальству, чтоб воротили из ссылки Семёна Палия, снабдив в дорогу кормовыми, проездными и прочим довольствием. А как приедет Палий, тот же час ко мне его. Хочу сам перед ним свою вину снять. Манифест к малороссийскому народу я сам напишу, а сейчас дай-ка карту, Гаврила Иванович.

Головкин развернул карту на столе. Пётр так и впился в неё взглядом.

— Ты смотри, Гаврила Иванович. — Пётр от отчаянья стал грызть ноготь большого пальца. — Ты смотри. Король к Батурину едва ль не в два раза ближе Меншикова. А что сие значит? А сие значит, если изменник Мазепа поведёт короля к Батурину, то всё полетит к чёрту. Там ему будет и хлеб, и порох, и крыша.

Царь приподнял карту, пошарил под ней рукой, выхватил лист бумаги, перо. Сел тут же на краю стола и, бросив лист прямо на карту, быстро написал:

«Александр Данилович! Для Бога ради поспешай доставать Батурин. Как можешь скорей, скорей, скорей».

Пётр ещё не знал, что светлейший уже мчится к Батурину со своей кавалерией. Наверное, за то он и любил своего Алексашку, что тот всегда предугадывал не только желания, но и решения своего царственного товарища.

— Надо всячески мешать Карлу переправляться через Десну, — сказал Пётр, отправив эстафету Меншикову. — Гаврила Иванович, пошли приказ генералу Гордону встать у Десны и атаковать короля на переправе. Предупреди, прозевает — головой ответит.

Сделав все распоряжения на случай движения короля на Батурин, Пётр сел за манифест. Писал сам, более доверяя своей руке, нежели писарской.

Текст манифеста уже созрел в голове, оставалось перенести его на бумагу, и потому перо, как всегда, неслось стремительно, без остановок.

«Гетман Мазепа, забыв страх Божий и своё крестное к нам, великому государю, целование, изменил и переехал к неприятелю нашему, королю шведскому, по договору с ним и Лещинским, от шведа выбранным на королевство Польское, дабы со общего согласия с ним малороссийскую землю поработить по-прежнему под владение Польское и церкву Божию и святые монастыри отдать во унию...»

Пётр дописал манифест, подписал и передал Головкину, дабы без промедления был отпечатан он во множестве и разослан по всей Украине. И прочитан с высоких мест перед народом. Царь знал, сколь ненавистна для народа уния и польское владычество.

После подписания манифеста Пётр сразу же садится за письмо в Москву местоблюстителю патриаршего престола Стефану Яворскому [107] :

«Честнейший отче, — пишет царь. — Извольте оного Мазепу за такое его дело богомерзкое публично в соборной церкви анафеме предать».