Я ощутил невидимый, но мощнейший удар. Ни Джон, ни Ричард, ни Джеймс не приносили мне столько боли, сколько принесла ужасающая правда о состоянии здоровья единственной девушки, к которой я проникся всем сердцем, всей душой. Любовь только начала зарождаться, только распустились прекрасные цветы, но Бог протянул к ним свою руку и небрежно оборвал все то, что давало мне надежды на счастливую жизнь рядом с Моникой.

— Почему? — прошептал я, стыдливо всхлипывая. Слезы солеными, обжигающими каплями стекали по моим щекам на шею, оставляя мокрые следы не только на одежде, но и на медицинской карте. — Почему, док?

— Это жизнь, Тэхен, никто не в силах предугадать, как сложится наша судьба. Монике не повезло, и я тоже не понимаю, почему все вышло настолько несправедливо. Она ведь хорошая девушка, верно? И заслуживает счастливую жизнь. Но… увы и ах.

— Почему? — я судорожно шептал, находясь в бреду. — Почему? Почему? Почему?

Я готов был сорваться. Секунды шли, стуча молотком в моей голове, слезы текли из глаз, диагноз маячил как красная тряпка перед затаившимся быком. Я не был готов к такому исходу событий, я рассчитывал на совсем иные вещи. Я не знал, что все настолько безнадежно.

— Я налью тебе выпить, — мистер Гейз подошел к шкафчику, из которого достал коньяк. Через несколько секунд тяжелый стакан с золотистым содержимым оказался в моей руке. — Выпей, Тэхен, тебе станет легче.

Одним глотком осушив стакан, я закрыл глаза, крепко стиснул его в руке, а потом с диким, почти животным криком бросил его в стену. Осколки с характерным звуком рассыпались по полу, создавая ужасающую мелодию злобы и отчаяния совместно с моим громким плачем. Швырнув карту на стол, я начал сметать все вокруг: стул оказался перевернут и уже валялся где-то в углу, все бумаги на столе мистера Гейза полетели в воздух, а за ними и разноцветные папки. Я ничего не видел — пелена от горьких слез ослепила меня; я ничего не слышал — собственные крики заглушали доктора, который пытался успокоить меня. Мистер Гейз хватал меня за руки, прижимал сзади к себе, но я вырывался и продолжал наводить хаос.

— Сука! — орал я, ударяя кулаком по стене. — Так не должно было быть, не должно! Я только нашел ту единственную, я хотел быть счастливым с ней! Хотел сделать ее счастливой! Какого хуя жизнь так несправедлива, док?! Почему?! Ненавижу! Ненавижу!!!

— Успокойся, Тэхен! — кричал доктор, заламывая мне руки, когда я собрался перевернуть его рабочий стол. — Ты ничего уже не сможешь сделать, пойми! Есть такие вещи, против которых не только люди, но и медицина бессильна!

— Я ненавижу эту жизнь! Ненавижу! Блядская жизнь! — я стал запинаться в словах, повторяться, окончательно теряя контроль над собой. — Моника! Моя Моника! Она должна жить, должна! Я не хочу так, не хочу!

— Никто не хочет! — перебил меня мистер Гейз, отчаянно сдерживая мои порывы.

Я упал на колени, захлебываясь в истеричных слезах. Мне было слишком больно, чтобы я вел себя как взрослый мужчина. Было стойкое ощущение, будто меня сжигают заживо. От собственного бессилия, от осознания, что я никак не могу повлиять на ситуацию, что Моника все равно умрет, я сжимал кулаки, громко всхлипывал и плакал так, словно вместо моих глаз стояли открытые краны с дичайшим напором воды. Мистер Гейз хлопал меня по спине, говорил бессмысленные слова утешения, но все тщетно. Я загибался от боли, продолжал истерить и все сильнее сближаться с полом, пока полностью не лег на него.

— Я схожу за санитарами, тебе вколют успокоительное, — доктор в последний раз хлопнул меня по спине, и я услышал, как за ним закрылась дверь.

Я сходил с ума, мне было очень плохо. Я лежал на полу среди осколков, разбросанных вещей, бумаг и папок, корчился и выжимал из себя все скопившиеся слезы. Мысли крутились в голове как на повторе: «У Моники опухоль, Моника умирает, ты не можешь ей помочь, ты ее теряешь…» Бог посмеялся надо мной: всю жизнь я вел себя как свинья, отталкивал тех, кто тянулся ко мне, разбивал сердца и плевал в души людям — пришло время расплачиваться за грехи. Это было справедливо по отношению ко мне, но не к Монике. Она ни в чем не виновата, она светлый и добрый человек, которому выпала совсем не нужная честь нести тяжелый крест на Голгофу. Почему?.. Почему?.. Почему…

В кабинет зашли два санитара. Один крепко держал меня, хотя я и не сопротивлялся, а второй вкалывал мне какое-то лекарство. Постепенно я успокаивался, терялся между сном и реальностью, и последнее, что я увидел перед тем, как вырубиться, — обеспокоенное лицо мистера Гейза.

***

Проснулся я уже в палате. Еле раскрыв глаза, я ощутил сильную головную боль, как будто два грузовика сдавливали виски по обеим сторонам. Я лежал и не мог понять, что вообще произошло: почему я в больничной палате? почему так болит голова? почему так тоскливо и гадко на душе? И я вспомнил… Глядя в белый потолок, я понял, что к чему. Память быстро вернулась ко мне, но лучше я остался бы в неизвестности. Я вспомнил, что Моника смертельно больна, что мистер Гейз рассказал мне всю правду, что мне вкололи успокоительное, потому что я вел себя как спятивший придурок. Из глаз опять потекли слезы, стекая по вискам на подушку. Уж лучше все оказалось бы дурным сном… Я так хотел проснуться в одной комнате с Чонгуком, в школе, и понять, что все произошедшее мне привиделось: не было никакой Моники, никакого Ливерпуля, никакой Саманты, никакого Джеймса, никаких смертей и убийств…

Смахнув влагу с лица, я медленно сел, свесив ноги к полу, и тут же схватился за голову. Уже наступил поздний вечер — за окном стемнело. Щурясь и жмурясь от боли, я сжимал пальцами волосы и смотрел в окно. Сколько же я проспал? Целый день? А может, два? Который вообще час?

В палате, кроме меня, никого больше не было, и это немного радовало. Я очень хотел найти Монику и поговорить с ней, если это возможно, так что свободно выйдя в коридор, я отправился в кабинет к мистеру Гейзу, ибо он был единственным, кто мог бы мне помочь и разрешить попасть туда, куда я стремился — в палату к Монике.