– Я тридцать лет проработал в отделе регулирования и контроля магических популяций, мальчик, и уж поверь – насмотрелся там на оборотней. Не один десяток в реестр занес, а кое за кем пришлось побегать лично – они ведь обычно на контакт с волшебниками идут неохотно. – Лайелл достал из кармана шарик на подвеске и принялся покачивать перед лицом Элизы. Та надула губы и попыталась выхватить шарик, бессвязно лопоча что-то. Гарри сел на корточки и подоткнул ей одеяло, чтобы тепло не выпускать.

– И что случилось потом?

– Мой сын стал активным участником Сопротивления, – Лайелл оттянул воротник мантии, словно тот душил его. – Джон и так бывал дома редко – стыдился своей болезни, все по заброшенным хибарам прятался, да по лесам скитался, подальше от людей, – мы с ним и не общались почти с тех пор, как он Хогвартс закончил. Пришли за мной ночью – а я не понял поначалу, зачем; выпрыгнул в окно как был, в халате и тапочках, да и аппарировал куда глаза глядят. Вернулся к утру, снял пару неприятных заклятий со входной двери и камина, вещи собрал и подался в бега. Так и живу.

– Вы не нашли сына?

– Вот когда найду – уши оторву, чтобы не прятался больше от отца, прикрываясь надуманными проблемами, – пообещал Лайелл. Где родители Гарри, он не спрашивал. Нет – значит понятно без слов, что с ними случилось; вариантов было немного – умерли или убиты. И не столь уж важно, на чьей они пребывали стороне – мертвые не могут указывать из могилы живым, какой выбор им делать. Раз оборотень и предатель крови сотрудничают – на то есть веские причины.

– Посидишь с ней? – Лайелл кивнул на свернувшуюся клубком Элизу. – Мне нужно припасы подыскать и одежду вам найти потеплее.

– Можете на меня расчитывать.

Лайелл скрылся в кладовой. Гарри достал из кармана фляжку и сделал глоток оборотного. Оставалось совсем немного – часа на три, после следует решить, раскрыться ли незнакомому старику, или уйти не прощаясь, чтобы не подвергать его опасности. И искушению сдать ценного попутчика властям в обмен на помилование.

Лайелл наверняка не откажется перенести Гарри и Малфоя в Лондон – затеряться в огромном городе не составит труда. Регулус примет их, известит Снейпа. Гарри увидит Гермиону и Люпина, узнает, сколько уничтожено крестражей, почитает про ритуал возвращения из-за Арки еще немного – чтобы не проколоться в решающий момент, не оплошать, когда на него так надеются. Напишет письмо Рону и Джинни, расспросит Гермиону о Лестрейндже – и извинится, пожалуй, за ту дурную шутку, которую ляпнул не со зла, не понимая, как трудно Гермионе ненавидеть того, кто спас ее, рискуя собой.

Долго ли они продержатся его новые знакомые, такие уязвимые? Как потом жить, понимая, что не сделал все для их спасения? Они не виноваты, что признаны врагами режима и травимы теперь как бешеные псы. Детей в Азкабане хватает, как и сумасшедших – мрут те и другие словно мухи, несмотря на отсутствие дементоров; пополнение там едва ли не каждодневное. Вот тогда точно поздно будет сожалеть. Да и Малфоя никто не ждет с распростертыми обьятьми – кроме Снейпа, разве что, но с этого станется сначала запереть в комнате на месяц, чтобы «подумал над своим поведением и осознал к чему приводят необдуманные поступки змеи, возомнившей себя львом».

Желание взять отпуск на войне было велико. Но меньше, чем стремление вытащить из-под обстрела, обвала, града заклинаний тех, кто окажется рядом – друзей или врагов. Если уж опираться в поступках на чувство долга – не годиться удирать при первых признаках опасности, бросив тех, кто нуждается в нем.

Гарри с удовольствием лег бы рядом с Элизой, не будь она такой шумной, а так пришлось отдыхать, прислонившись затылком к спинке тахты. Клонило в сон. Луну бы сюда – вот кто может найти общий язык с любым человеком и нелюдем. Спела бы Элизе колыбельную про нарглов, облюбовавших ветви омелы…

Прохладные пальцы легли на лоб. Гарри смотрел сквозь полуразомкнутые веки, чтобы не спугнуть случайно Элизу, не сдвинулся ни на дюйм – ни к чему провоцировать. Шершавая ладонь скользнула по левому виску, по скуле, спустилась к щеке и принялась поглаживать шею; неосознанно подался вперед, впитывая эти ласкающие движения, подставляя нос, уши под едва уловимые прикосновения, чувствуя запах, исходящий от кожи Элизы. Будь даже это втертая вместо парфюма амортенция – и тогда не показался бы шлейф аромата столь притягательным. Губы, сладкие от меда, приникли к его губам, Гарри слизнул прилипшую к нижней крошку овсянки, и позволил себе взглянуть на перевернутое лицо, в светлые, как талая вода, глаза. Глаза без тени мысли.

Ее кудри пахли вишней.

Элиза было безумна.

У нее красивая грудь.

Элиза вела себя как человек, переживший насилие.

Никто не узнает.

Главное, что будут знать двое.

Сомненья канули в никуда. Гарри развернулся, ловя ладонь Элизы, коснулся поцелуем и отстранился, отодвинулся от ищущих рук, и встал. Элиза сьежилась, когда он поднялся, сунула в рот палец и принялась облизывать – без всякого эротического подтекста; ребенок, который не может отучиться от соски, а не взрослая девушка. Натянула одеяло до подбородка.